Томаш громко хромал по каменным ступеням, уводя студента на первые этажи донжона — в корчму.

— Но, курва-мать, я до сих пор помню, как нас взяли в кольцо, как твари чавкали моей Мартой, Збышеком, и Гжегожем… Струсил, оставил я их, а куда мне было податься? Соглядатаи меня потом выходили, ногу, переломанную в щепки, оттяпали… А я им спирт, пиво, харчи вкусные… Куда мне было податься, Кшиштоф?

Томаш плакал и ревел басом. Этот человек носил в душе целый океан горя…

— А потом появился ты, Кшиштоф. Ты сделал то, что я сделать побоялся. Ты уничтожил эту выгребную яму… Идем, я выведу тебя.

Он миновали несколько крутых лестниц и спустились на первый этаж — в корчму.

— Вяжи веревку и спускайся, — скомандовал Томаш. — Уходи, пока есть время.

Кшиштоф послушался, встал на пустой бочонок и повязал веревку на балке над колодцем. Пару недель назад через этот лаз пытались пробраться Соловушки, но им не хватило места. Томаш поддел несколько камней кочергой и отбросил их в сторону, чтобы можно было пролезть. Свечной фонарь освещал лишь несколько аршинов вокруг, и студент с опаской поглядел в сырую тьму подземелья.

— Мы использовали эту пещеру, чтобы избавляться от отходов, — пояснил корчмарь. — Ты тощий, за пару минут спустишься. И я надеюсь, что ты выберешься, ученый человек.

— А… А как же ты, Томаш?

— Я останусь здесь. Видать, господь давал мне силы жить только для того, чтобы я встретил тебя, дохлая ты гадюка. Можешь сделать одну вещь для меня?

— Конечно. Все, что угодно…

— Не забывай мое пиво, Кшиштоф. А когда станешь ксендзом, отпой меня, жену и сыновей. Ну, давай, лезь уже!

Напоследок толстый корчмарь, следуя священной традиции, схватил себя пятерней за шею, скользнул рукой по груди и сунул ее за пазуху — к удавке. Кшиштоф повторил то же самое и заскользил вниз по веревке.

Казалось, что он протискивался сквозь узкий желоб целую вечность, но вот в сыром мраке подул свеженький ветерок, зажурчал подземный ручей. Кшиштоф шагал сквозь невысокую пещерку навстречу первым лучам солнца. Он вышел наружу — в лес, и по мху на древесных стволах определил север.

Где-то совсем рядом рыскали хворые твари, но что им теперь один человек? Инстинкт гнал их к треугольной крепости, к заветной высоте, что поможет получить власть над всем этим краем. А Кшиштоф хотел лишь одного: убраться отсюда подальше, забыть и оставить эту проклятую землю. Он планировал жить долго и никогда больше не приближаться к лесу.

Нет у любви никаких крыльев, подумала Оксана.

У любви тряский ход, четыре зубастых колеса, и переедет она любого.

Они остановились за Верх-Чемулой, в деревне, названия которой на ржавом указателе никто из пассажиров «Нивы» не разобрал. Степан заглушил двигатель. Девчонки на заднем сидении зашевелились.

— Приехали? — спросила Оксана, не скрывая раздражения.

— Нет, — ответил Степан. — Разомнемся. Дальше дороги почти нет.

— Да? — усмехнулся Виктор. — А до этого, значит, была?..

— Магазин налево, удобства направо, — сказал Степан и выбрался из машины, доставая сигареты.

— Удобства?!

Степан не ответил.

Солнце едва перевалило за полдень. Деревенские дома пригнулись под палящими лучами, тщетно прикрываясь обугленными тесовыми крышами. Горячий воздух стоял плотно и неподвижно, обволакивая тела нагретой ватой. Пахло пылью, пересыхающей травой и скотиной. От машины несло жаром, как от печи. Щелкал двигатель. На горячем капоте нахально расселся солнечный зайчик, заглядывая в глаза. «Нельзя долго стоять», — подумал Степан, щуря глаз от табачного дыма. — «Через пятнадцать минут внутри станет как в душегубке».

Двери машины распахнулись, попутчики выбирались наружу. Вика и Оксана с брезгливым сомнением смотрели на дощатый сортир за остатками павильона автобусной остановки: когда-то в райцентр ходил рейсовый; по расписанию…

— Там, наверное, воняет, — наморщила нос Оксана.

— Может, в кустики лучше? — поддержала ее Вика, улыбаясь и убирая прядь волос за ухо.

Степан покачал чернявой головой.

— Не лучше, — сказал он и добавил туманно — Сами выходить не захотите…

Виктор тоже курил и смотрел через дорогу на приземистое здание с выцветшей вывеской «Продукты». Капля пота катилась по виску…

— Жарко, — сказал он, — Может, по пиву?

Степан пожал плечами: воды бы лучше купил. Упаковка «Козела» в двадцать банок лежала в багажнике, заваленная всяким походным барахлом. Хоть залейся. Теплое, конечно, но извините…

— Много не бери, — сказал он. — А то местные бухарики привяжутся…

Виктор недоверчиво хмыкнул, добил «бычок» и пошел через дорогу, озираясь. Улица казалась пустой из конца в конец. Пыль, поднятая колесами их «Нивы», неподвижно висела в мареве над дорогой, листья на деревьях не шевелились. Из жидкой тени под забором за приезжими лениво наблюдал кудлатый барбос с репьями на гачах. Живот пса тяжело вздымался и опадал. Розовый язык вывалился набок и висел вялым ошметком.

Девчонки наконец решились. Степан глянул им вслед и отвернулся. Что если его чувство к Вике — самообман? Пронзительная ясность первых дней знакомства теперь ушла, уверенность пообтрепалась, пережеванная сомнениями, словно сигаретный фильтр…

Нескладно все получилось.

Вика потащила с собой Оксану, Виктор напросился, демонстративно не замечая его намеков. Он ведь не самый большой его друг. Виктор-то… Ну, работают в одной клинике, едва пересекаясь. Какой-то общий кружок знакомств, центром которого, если разобраться, была Вика, а по сути — ничего общего. Оксана Степану просто не нравилась. Нескладное, коротконогое тело — страшный сон ортопеда. Вечно напряженное, хмурое лицо. Взгляд, внезапно обращавшийся внутрь. Белесые брови и поросячьи ресницы, россыпь веснушек на щеках. Курносая. Говорит всегда невпопад, но с претензией на особенную духовность. Посматривает свысока, движения нарочито плавные, замедленные — «выступает, словно пава», — а руки дерганные, беспокойные, и по-паучьи тонкие пальцы что-то перебирают в воздухе…

Легкая неприязнь возникла еще при первом знакомстве. Именно из-за этой странной моторики. Нет, еще глаза. Бледно-синие, мутноватые, цвета снятого молока — синьки, и привычка смотреть близко, в упор, обдавая холодом.

Он даже поделился своим наблюдением с Викой, но та только отмахнулась:

— Ты что?! Ксанка дико талантливая! — сказала она и посмотрела так, словно он кинул комок грязи в Венеру Милосскую. — Знаешь, как ее преподы обхаживают!

«Беда с этими художниками», — подумал Степан, а рот сам собой растягивался в улыбку, — «Ты им про Фому, а они тебе про Джоконду».

— Далеко собрался, чикче?

Степан вздрогнул и выронил окурок. По другую сторону машины стоял низкорослый дедок в драном подбушлатнике поверх клетчатой ковбойки. Выгоревшая солдатская шапка без кокарды давно обтрепалась и усохла до размеров тюбетейки. Безбровое, безволосое лицо, причудливо изрезанное глубокими морщинами, напоминало кусок кедровой коры. Рот, словно затесь, и черные уголья раскосых глаз. Лет через шестьдесят его лицо будет таким же. Думать об этом было неприятно. Потом до него дошел смысл вопроса. Пока он подбирал слова, морщины на лице старика раздвинулись и сложились заново: он сунул в рот длинную тростниковую трубочку, от обугленной чашки потянулся забористый дымок.

— На Кожух, олмон-па…

Лоб покрылся испариной. Звуки толпились в горле, ворочались в памяти, словно гудящие пчелы. Уф, а ведь отец учил когда-то…

— Кожух течет длинно, — заметил дедок между двумя зловонными облачками из трубки. Пых-пых. Он обошел машину, оглядывая ее всю, словно перекупщик на авторынке: зубастый «Борис Федорыч» на «мудах»; экспедиционный багажник с люстрой и мешками в перекрестье ремней; лебедка на переднем силовом бампере; шноркель; гусиная лапа хай-джека торчит за запаской на задней двери.