— Бабуль, слушай, — оторвался он от окна, — вот это дупло на дереве… не было же его раньше, правильно? Не было ведь?

Бабушка, ворожившая над угощением для внука, бросила искру короткого взгляда за окно, пожала плечами, промолвила:

— Почему не было? Всегда было.

Он опять обратился к окну, всмотрелся внимательно.

— Да не, бабуль, ну я же помню: не было его. Не было же!

— Ох, Лешик, Лешик! — покачала она головой; продолжать не стала.

— Да не может быть, чтобы я так все перепутал! — удивлялся он, глядя перед собой тем расфокусированным взглядом, с каким мучительно всматриваются в собственную память.

— Да ты у мальчиков спроси. У Цветкова, у Тютюника. Ты ж с ними все дерево облазил.

— Ну да, да… — задумчиво пробормотал Алеша. — Спрошу.

После обеда он спустился во двор и подошел к дереву.

Дупло начиналось примерно в полутора метрах над землей, может, чуть выше. Само дупло около двух метров в высоту и в ширину до метра. К стволу прибит под дуплом небольшой деревянный брусок — вместо ступеньки: как раз, если схватишься рукой за нижний край дупла и поставишь на брусок ногу, то легко залезешь в дупло. Алеша хотел так и сделать, но почему-то остановился. Когда представил, как входит в дупло его голова, за ней — плечи, следом — все тело, то стало вдруг не по себе, словно дупло было жадной пастью хищника, одеревеневшего в ожидании жертвы. Темнота внутри дупла казалась холодной, хотя ни малейшего прохладного веяния от дупла не исходило; этот холод будто вливался через взгляд прямо в мозг, вместе с чернотой, как ее неотъемлемое качество. Алеше вдруг почудилось, что темнота в дупле… мыслящая. Это было так странно. Глядя в черное отверстие, он почувствовал ответный взгляд — грозный, внимательный и недобрый.

Все это в смутных и неразборчивых ощущениях растеклось внутри Алеши, будто облако ила, взметнувшегося со дна, когда его рука коснулась нижнего края дупла, и он тут же отдернул ее, словно испугался, что дупло сомкнет на его пальцах жадные створки и засосет его в свою темноту.

Его друзей, Пашки Цветкова из второй квартиры и Женьки Тютюника из десятой, не было — куда-то умотали со двора, и Алеша отправился в одиночестве бродить по городу. Надо было посмотреть, где что изменилось за прошедший год, зайти на рынок, пройтись там меж прилавков, рассмотреть местные вкусности, которых не бывает в Багрянове, попробовать холодного квасу и лимонаду, завезенных из ближайших станиц — Варениковской, Динской, Староминской и других, заглянуть в магазины — продовольственные, книжные, видео-музыкальные, в общем, поздороваться с этим небольшим уютным городком, любимым и почти родным.

Он шел по утопающим в зелени улочкам самой старой части города. Солнце жарило с неба, но не с той злобной бесчеловечностью, как последнюю неделю в Багрянове; в жару вплетались порывы южного ветра, который здесь называли «Моряк», потому что дул с моря, со стороны Турции, принося в город приятную морскую свежесть.

Каждый раз, когда летом Алеша приезжал в Черноморск, в первый же день его посещало блаженное чувство освобождения, словно вырвался наружу из душной камеры, где неподвижный омертвелый воздух погружал тебя в мучительное оцепенение, в котором хочется лечь, свернуться эмбрионом и застыть без мыслей и чувств.

Виталик Ямских, большеглазый, лопоухий, скуластый, с широким, по-жабьи, ртом рассказывал Алеше:

— В прошлом году, в начале сентября, тут свадьба была. Из четвертой квартиры хлыщ какой-то женился. Тут его и не знал даже никто, все учился где-то годами, в Москве, что ли, а свадьбу здесь справлял. Так они знаешь, что устроили, жених с невестой? Решили, что брачную ночь проведут в дупле. Белья постельного туда натащили, залезли в дупло, а потом всю ночь оттуда крики и стоны, всю ночь он ее жарил без передыха! Утром они на землю спустились: шатаются, как пьяные, глаза горят, чуть не бешеные. После той ночи я у них и родился…

— Не понял, как это? — удивился Алеша.

— Атак, — улыбка искривила Виталькины губы, тени, окаймлявшие глаза, стали гуще; или это только показалось? — Я же помер летом, не помнишь разве? С мола прыгнул и башкой в воде ударился о какую-то конструкцию-хренукцию. А они меня обратно из смерти родили, как пылесосом высосали, прикинь! У них там и свой ребеночек тоже был, на моллюска похожий, ко мне все лепился, уродец, — так я его сожрал. Я быстро сформировался. Это когда первый раз рождаешься, тормозишь с непривычки, а по второму разу все быстрее. Когда из мамки моей новой вылезал, все у нее порвал. Хотел сначала между ног, — голова прошла, но дальше чего-то стопорнулось. Тогда пошел другим путем. Пузо ей стал прогрызать. Выбрался, осмотрелся: пипец — что такое! Кровищи! Я плохо соображал тогда, не понимал даже, кто я такой — зверь не зверь, черт не черт!.. Потом в себя пришел и вспомнил: себя самого и все вообще, а тогда как животное был. Даже на двух ногах не мог ходить, руками в землю упирался. Ну, и давай тикать, куда придется, ползком да вприсядку. В подвал забежал. Темно, хорошо, тихо. Так и живу там, а по ночам наружу вылазки делаю.

«Это сон, — подумал Алеша, — сон!»

— Конечно, сон, — подтвердил его невысказанную мысль Виталик. — Все сон. Бог спит и видит сны, а мы все — ночные кошмары его.

«Что будет, если проснусь?» — думал Алеша.

— Не советую, — покачал головой Виталик; он снова угадал его мысль. — Лучше не будить спящего Бога. А то, знаешь, что будет? Не знаешь? Все дурные сны станут дурной явью.

«Черт, да исчезни ты, наконец!» — подумал Алеша.

— Я-то исчезну, — осклабился Виталик, — но ведь ничто, на самом деле, не исчезает. Исчезновение — обман. Хочешь, чтоб я тебя обманул? Обману, нет проблем! Все исчезнувшее — оно все здесь, на самом деле. За углом стоит и ждет.

Проснувшись среди ночи, Алеша лежал с колотящимся сердцем, смотрел в потолок. В этом сне было что-то неправильное. Что-то… не то. Сны ведь отражают реальность, пусть и перемешивают ее элементы, как стекляшки в калейдоскопе, но берут-то их из реального опыта — из увиденного, услышанного, прочитанного. Так объяснял Алеше отец, а уж он-то знал, что говорил.

Алеша был книжный мальчик, в девять лет уже зачитывался Гоголем — «Диканькой» и «Миргородом», а в прошлом году прочел Голдинга — «Повелитель мух», Вежинова — «Барьер», Булгакова — «Дьяволиаду», «Мастера и Маргариту»; в последнем случае, правда, с трудом давались «ершалаимские» главы, на которых он откровенно скучал, но все прочее проглотил с жадностью. Сейчас Алеша читал «Вошедшие в ковчег» Кобо Абэ. И конечно, прочитанные взрослые книги могли навеять странный сон, но только откуда взялись в нем эти разговоры про спящего Бога, которого лучше не будить, иначе кошмары его снов воплотятся в явь? А те кошмары — это, дескать, мы сами… Алеша немного увлекался психологией, да и трудно избежать такого увлечения, когда твой отец — профессиональный психотерапевт, но религией и философией он совсем не интересовался. Про Бога понимал только одно — что его нет, не было и быть не может. Как-то раз это убедительно объяснил ему отец, и Алеша с ним полностью согласился. Поэтому внезапные рассуждения во сне про спящего Бога показались ему неуместными, совершенно чужеродными.

К мыслям и образам, которые приходили ему на ум, Алеша относился с особенным вниманием. Еще в конце прошлого года он вдруг обнаружил, что некоторые мысли, сами всплывающие на поверхность сознания, сформулированы как-то уж слишком художественно и просятся — аж до зуда — быть записанными на бумагу. Алеша сделал несколько записей, показал их отцу, и тот очень серьезно сказал, что это первые ростки писательского таланта. Три года назад отец проводил с Алешей серию психотерапевтических сеансов, призванных разбудить в ребенке творческие способности. Методика тех сеансов была его собственной разработкой; отец, хоть и не склонный к самодовольству, откровенно гордился своими методиками, особенно, когда они приносили плоды.