— В музей?

— Нет. В гости к одному знакомому грузину.

— Ого! — радуется Чары. — Я еще никогда в гостях у грузин не бывал. — И сомневается: — Удобно ли мне незваным заявляться?

— А если бы я к тебе в Ашхабад своего друга привел, как бы ты принял его? — отвечаю ему вопросом на вопрос.

Он даже замедляет шаг от искреннего возмущения нелепостью моего вопроса.

— Ты что, о туркменском гостеприимстве забыл?!

Я смеюсь.

— Грузинское гостеприимство по тем же законам строится, что и наше.

Но мы уже подошли к дому Вахтанга, он сам стоит у калитки и приветливо машет рукой.

Располагаемся ради прохлады на просторной веранде. Тбилиси отсюда как на ладони. Хозяйка приносит чайники с зеленым чаем. Пьем привычный напиток и блаженствуем. Впечатление такое, словно этот тенистый дворик — частица Туркмении.

Молчание тяготит Чары. Краем глаза вижу, что он порывается заговорить, но не поощряю его, смотрю на город, лежащий внизу, в долине, и Чары начинает смотреть туда же.

— Дома как игрушечные, — замечает он. — Видишь дома?

— Вижу.

— А на что они похожи?

Пожимаю плечами:

— Как на что? На дома.

— Нет. Они белые, как сахар. Это ребенок шалил, рассыпал сахар, выстроил из сахарных кубиков дома. Во-он тот холм — видишь? Кого он напоминает?

Я не могу сообразить, кого моему собеседнику напоминает холм, и Чары поясняет:

— Он на спящего ребенка похож. Мальчишка играл-играл, из сахара город строил, а потом устал и заснул. Похоже?

Если вглядеться, то холм и в самом деле чем-то напоминает спящего ребенка, но, пожалуй, этот образ скорее навеян словами Чары.

— Трубы, видишь дымят?

— Вижу.

— Хорошо дымят?

— Что ж тут хорошего? И воздух отравляют, и десятки ценных веществ вместе с дымом на ветер уходят.

— Не об этом я! — горячится Чары. — Тебе не кажется, что эти трубы похожи на курильщиков, которые соревнуются, кто скорее сигарету выкурит?

— Нет, не кажется.

— А на автомобили, на троллейбусы взгляни! Ты когда-нибудь муравейник видел? Вот так мураши снуют один за другим, правда?

— Не знаю. А вот движение транспорта в крупных городах действительно становится проблемой.

— Рационалисты несчастные! — бурчит себе под нос Чары. — Нисколько в тебе фантазия не развита, хоть ты и называешься писателем! «Вещества… проблемы…» Надо красиво на жизнь смотреть, не только с изнанки ее видеть!

Несколько минут мы молчали. Хозяйка приносит свежие чайники. Вахтанг издали целует сложенные в щепоть пальцы — сей красноречивый жест должен дать нам понять, насколько вкусным будет шашлык. Я смотрю на Чары: представляет ли он, что такое шашлык по-карски? А Чары, видно, занят своими мыслями.

— Верно сказано, что не ценят воду, которая течет у порога, — говорит он.

Не отвечаю, жду продолжения. И он продолжает:

— Вдаль смотрим, на дома смотрим, транспортные проблемы видим, а того, что перед глазами, не замечаем.

— О чем ты?

— О винограде. Много его у Вахтанга.

Винограда во дворе действительно много. Лозы тянутся на крышу веранды, на забор, с лоз свисают грозди самых различных цветов и оттенков: черные, черно-красные… Красиво. Я даже встаю, чтобы поближе посмотреть на это чудо природы, рожденное брачным союзом земли и солнца. Чары поднимается вслед за мной. Чувствую, что он переполнен желанием говорить и объяснять.

Подходит Вахтанг.

— Проголодались, гости? — спрашивает. — Потерпите еще немного, пока угли дойдут. Для шашлыка не столько мясо важно, сколько правильный жар. Хотите винограда моего отведать? Такого второго винограда во всем городе нет. — И, как бы отвечая на невысказанный вопрос, добавляет: — Места маловато. Тридцать сортов винограда у меня. Пришлось у скалы площадь позаимствовать.

На скалистом массиве, возвышающемся за двором Вахтанга, тоже распластались виноградные плети. Я не могу сдержать удивления:

— Никогда не видел, чтобы виноград на камне рос!

— Э, друг, зачем на камне! — возражает Вахтанг. — Камень что плешь, ничего на нем не растет, кроме лишайника. Я туда на собственном горбу мешками землю таскал. Сто мешков, двести мешков. Наверно, половину Тбилиси перетаскал. Теперь виноградник имею — дай бог каждому. Вот попробуйте. — Он срезает гроздь. — Это «саперави» называется.

Гроздь тяжелая, будто отлитая из металла, но это живая, бархатистая, теплая тяжесть. В тени ягоды угольно-черные, ко стоит упасть на них солнечному лучу, они на глазах голубеют и переливаются целой гаммой оттенков.

— Прямо волшебство какое-то, — любуюсь я виноградом. — Есть такой камень драгоценный, забыл, как называется. На солнце он зеленый, при искусственном свете — красный.

— Это александрит, — подает голос Чары. — А еще по-каучному он хризобериллом называется. Очень интересный камень, ему в старое время разные свойства приписывали. Например, если перед змеей положить его, у змеи из глаз вода потечет, до тех пор будет течь, пока змея не ослепнет. А если его растолочь и смешать с верблюжьим молоком, от любой отравы помогает. А еще от черного кашля и от куриной слепоты…

Где он только набрался этих сведений, неугомонный Чары?

— Цхе! — удивляется Вахтанг. — Ты правду сказал? А то я слышал, что во времена царя Баграта от ядов и слепоты употребляли изумруд, смарагд по-тогдашнему.

— У вас, может, изумруд, а у нас… — начинает Чары, но видит лукавые огоньки в глазах Вахтанга и огорченно машет рукой: что, мол, спорить с вами, рационалистами!

Вахтанг дружелюбно похлопывает его по плечу и предлагает отведать, каков виноград на вкус.

— Жалко есть, — говорю я. — Его не есть, на него любоваться надо, как на чудо.

— Кушай, дорогой, кушай! — настаивает Вахтанг. — Зачем «чудо» говоришь? Голову папа-мама дали, дай им бог здоровья, руки дали — вот чудо. Все остальное — следствие, прилагательное, как сказал бы один молодой человек, не станем вспоминать его имя.

— Знаем, — подмигивает Чары, — мы тоже Фонвизина изучали. — И, словно чтобы укрепить мнение о своей непоследовательности, заявляет: — Вот этот сорт называется «северный саперави»!

— Нет, дорогой, этот называется «мускат», — поправляет Вахтанг, — точнее, «гамбургский мускат».

Чары стоит на своем.

— Очень похож на «северный саперави»!

Вахтанг улыбается, одобрительно похлопывает Чары по плечу.

— Правильно говоришь, похож. Эти два сорта мало разнятся между собой, только «северный саперави» с кислинкой и поспевает дней на пятнадцать позже «муската».

— Может быть, — снисходительно кивает Чары. — У каждого народа свой «мускат». В Узбекистане, например, «желтый мускат». Ягоды у него желтые и прозрачные, как янтарь, а осенью иногда приобретают коричневый оттенок — вроде бы загорают на солнце, как человек. И по вкусу они слаще, чем ваш «мускат».

— А этот сорт узнаете? — подводит нас Вахтанг к соседней лозе.

Гроздья лилового цвета, настолько яркого, что напоминают муляж. А в общем несколько походят на черный ашхабадский виноград. Вот только цвет у них…

— Нет, — говорю, — на нашем базаре я такой ягоды не встречал ни разу.

— И не встретишь, — утверждает Чары.

— Почему?

— Потому что его вообще на базарах не продают. Этот сорт называется «мускат ВИРа» и используется только в виноделии, его не едят.

— Если съешь, тоже не отравишься, — говорит Вахтанг, — а в общем ты прав, это для вина.

— Его вывели селекционеры Средней Азии, — продолжает Чары, — однако, смотрю, он и у вас неплохо растет.

— Солнца ему маловато, поэтому сахаристость не та, а урожай хороший дает.

Они начинают профессиональный разговор о «мускатах», и я только удивляюсь, слушая. Оказывается, целых десять видов «муската» входят в разряд лучших. По цвету они бывают и голубовато-черными, и желтыми, и лиловыми, и красными, и белыми, но букет их, то есть вкус и запах, одинаков, в какой бы местности они ни росли. И еще меня удивляют познания Чары. Вахтанг опытный садовод, но Чары, оказывается, разбирается в виноградарстве не хуже — это заметно по одобрительным репликам Вахтанга, по его откровенной заинтересованности в разговоре, и мое первоначальное впечатление о легковесности Чары постепенно сменяется уважением к глубоким, серьезным познаниям земляка. Даже досадно становится, что я, считавший себя опытным природоведом, так мало знаю о винограде. По сравнению с моими знатоками почти ничего не знаю. И я спешу заявить о своей эрудиции: