Я высказал свои чувства и хотел тут же начать рисовать. Я хотел ее изобразить за почтовым окошком с пачкой писем в руках — такой; какой увидел впервые.

Кыннак густо покраснела в ответ на мое предложение и стала еще очаровательней.

— Ну какая же я красивая, если у меня нет времени даже посидеть перед зеркалом! — ответила она и улыбнулась. «Было бы у меня время, я бы показала вам, какая я!» — говорила ее улыбка.

Прошло полгода. Я был очень занят все это время. Ездил в длительную командировку. Но у меня не выходила из головы женщина за почтовым окошком в синей блузе, с пачкой писем в руках. Это была моя светлая мечта. Мечта художника…

Но вот по возвращении из командировки я неожиданно столкнулся лицом к лицу с Кыннак в универмаге. На ней было ярко-лиловое шелковое платье с какой-то странной оторочкой. Она меня так поразила, эта оторочка, что я вначале не заметил даже, что у Кыннак уже нет кос…

— Что же вы не заходите к нам?.. — бойко сказала она. — Ведь вы хотели меня нарисовать!..

Я справился о ее здоровье, о службе.

— А, служба! — она пренебрежительно махнула рукой. — От работы можно быстро состариться!.. Я позавчера уволилась. Ведь Чары получил новое назначение!.. Как-то нехорошо: у такого ответственного работника и вдруг жена в каком-то почтовом окошке… А рисовать вы меня недели через две приходите: тогда увидите. Я вот взялась за себя!..

И она показала мне большую сумку, доверху набитую коробочками с пудрой, тюбиками крема, помадными гильзами и еще бог знает чем…

Мне стало грустно. Хоть глаза Кыннак оставались прежними: большими, черными, удивительными глазами, мне почему-то уже не очень хотелось ее рисовать…

Месяца через три я снова встретил Кыннак. Иду я по улице и вдруг вижу: какая-то рыжая, размалеванная дама выходит из ювелирторга — и давай на всю улицу ругать шофера автомашины за то, что он где-то задержался.

«Неужели это Кыннак?» — подумал я… Куда делись ее чудные волосы? Вместо длинных густых бровей — две выщипанные красные полоски. В каждом ухе — по целому лотку ювелирных изделий. Мне стало неловко, когда она заговорила со мной. Да как заговорила!

— Что же ты, дорогой, не приходишь делать мой портрет? — в упор спросила она.

Раньше она никогда не говорила мне «ты». А каким тоном было сказано это «дорогой»!.. Два дня спустя я узнал, что Чары уже неделю работает у себя в учреждении первым заместителем…

И в четвертый раз я встретил Кыннак. На одной из центральных улиц загорелась парикмахерская. Через пять минут пожарные поливали ее со всех четырех сторон и с крыши. Испуганные женщины с полузавитыми волосами толпились у края тротуара. И вдруг, то ли шутки ради, то ли случайно, один молодой пожарник резанул по ним тугой струей. Одни смеялись, другие принялись ругаться. Больше всех ругалась какая-то разодетая, как павлин, дама с остатками желтых волос на голове.

— Вы мне испортили труд целого дня!.. — визгливо кричала она, показывая нам свое лицо. Когда она повернулась, все попятились назад… Вода из пожарного шланга сделала свое дело. Это было не лицо, а палитра неряхи-художника. Были даже голубая и зеленая краски. Уж что она красила на лице в голубой и зеленый тона, один бог ведает.

По-моему, это была Кыннак. Точно утверждать не берусь, потому что ничего не осталось в ней от моей мечты, от прежней Кыннак… Она села в машину и уехала, пригрозив напоследок, что ее муж, начальник, всем здесь покажет… А я с тяжелым сердцем пошел по улице…

Думаете, это все? Нет. Прихожу я вчера на почту и становлюсь в очередь к окошку с надписью «До востребования». Четыре месяца меня не было в городе.

Подхожу к окошку, поднимаю глаза и вижу… Кыннак. Да, да, прежнюю Кыннак!.. Только без кос. На лице — никаких красок. Разве что губы немного подкрашены. Но это ничего!.. Она была красивой в своей синей рабочей блузе.

— Вы ли это, Кыннак?.. — спрашиваю. — Что, Чары… сняли?

— Нет, наоборот, повысили…

— Так в чем же дело?.. — недоумеваю я.

Она ответила:

— Дело в том, что Чары взяли в оборот на партийном собрании. Ему сказали, что служебная машина не для жены, что жене надо работать, а не бить баклуши!.. Одна работница даже сказала ему, что я стала похожа на эту… обезьяны есть такие…

— Мартышку!.. — с готовностью подсказал я.

— Да, да… — подтвердила Кыннак. — И Чары взялся за меня!..

Тут она махнула рукой, как бы не желая и вспоминать этот крупный разговор с мужем.

— И вот я снова здесь. Даже припудриться утром не хватает времени!.. — с некоторой грустью закончила она свой рассказ.

— Но так же лучше, Кыннак!.. — вскричал я, — ты же снова стала красавицей!..

— Да, пожалуй, так лучше!.. — сказала она.

Ведь она не плохая — Кыннак. Из хорошей рабочей семьи. Ей и самой, пожалуй, надоела роль мартышки…

Ну, я пойду, извините. Ведь я сейчас только с почты. Спешу к мольберту…

Еще в школе мы часто заводили разговор о том, кем будем во взрослой жизни. Большинство связывало свою судьбу с межпланетным пространством. Некоторым даже галактика наша казалась тесноватой, и они собирались конструировать космические корабли, способные добраться до созвездия Волосы Вероники, а другие — эти корабли пилотировать.

Я был белой вороной. Конечно, я согласился, что Венера, допустим, — планета многих тайн. Но и Земля представлялась мне планетой загадок. Почему, например, учитель вызывает тебя как раз когда ты не приготовил домашнего задания? Или вот на каникулы ездил в аул к отцовской родне. Там колхоз богатый, крепкий, люди хорошо живут. А через арык — другой колхоз, и действительно совсем другой… Почему так? (Теперь-то я понимаю: дело тут в разном руководстве развитием колхозного производства.)

Одним словом, я уже тогда намеревался посвятить себя древнейшему занятию — земледелию, твердил, что буду агрономом. Вот и кличку мне присвоили не вполне приличную, но я все же должен привести ее, чтобы рассказ был правдивым: «навозный жук», так меня стали дразнить.

Я не собирался писать подробную автобиографию. Скажу только, что своего добился: поступил в сельскохозяйственный институт.

Когда занимаешься любимым делом, время летит незаметно. Подошли госэкзамены, наступила пора подумать, где трудиться, чтобы оправдать съеденный хлеб. Я-то давно решил, в комиссии по распределению лежало мое заявление, там было написано, что агроном — хозяин земли и должен превратить ее в благоухающий сад; на этом пути не надо бояться трудностей, а надо одолевать их. Короче — я просил направить меня в один из отстающих колхозов, хотел показать, чего можно добиться, если тобой движет любовь к делу, помноженная на твердые знания. (Мое заявление поместили в институтской многотиражке. Говорят, его и теперь читают первокурсникам).

И вот я предстал перед комиссией. Все меня очень хвалили: какой я сознательный, как ясно вижу перед собой цель и как уверенно к ней иду. Под конец председатель комиссии сказал:

— Товарищ Кокенлиев! Мы ценим ваш порыв. Именно так поступали Докучаев, Тимирязев, Вавилов, Вильямс и другие. И нам тем более приятно, что вы, такой увлеченный, такой серьезный молодой специалист, будете работать в столице республики. Человек, обладающий сельскохозяйственными знаниями, требуется финансовому ведомству, и мы распределяем вас туда. Я вижу недоумение на вашем лице, коллега. Но поверьте: работать в таком ведомстве не менее трудно и ответственно, чем в отстающем колхозе. Поздравляю, всего хорошего, когда выйдете, попросите следующего.

Ничего не соображая, я пошел к декану. Тот тоже был со мною ласков и предупредителен.

— Читал, читал… Понимаю, понимаю. Сам был молод. А молодость не всегда умеет рассчитывать свои силы и возможности. Но тем более ценно, что и при таком состоянии ты не ищешь легких путей, а стремишься на самый сложный участок. Однако мы должны о тебе позаботиться, да — мы!