— Я пятый раз беру у этого паренька, — нарочито громко и весело говорил почтенного вида, в очках, с аккуратной, клинышком бородкой, яшули. — Не дыни, а объедение. Люди, если вы любите дыни, покупайте у него! Только у него.

— Сынок, ты уж как-нибудь постарайся почаще привозить такие дыни. Хорошо?

— Ладно, — буркнул Джума, а сам подумал: «Ну, купил — спасибо, шагай себе дальше. Чего языком молоть?..»

— Ты громче скажи, сынок. Чтоб народ слышал, — не унимался яшули. Он приложил руку козырьком к виску, защищаясь от солнца, и, судя по всему, уходить не торопился.

— Ладно, яшули. Поживем — увидим, — неопределенно сказал Джума и тут же вновь подумал: «Говорю как зеленый юнец. Нет, сразу осечь этого болтуна, а я с ним развел антимонию».

Торговля уже подошла к концу, Джума набивал хозяйственную сумку мятыми трешками и рублями, когда за спиною он услышал громкий окрик:

— Салам, Джума! Как дела?

Джума обернулся и увидел улыбающегося Алты, секретаря комсомольской организации колхоза.

— Салам, Алты. Дела, говоришь? Неплохо. Жаль, что ты опоздал чуть-чуть. Дыни кончились уже.

— Это не беда. А вот что встретил тебя, — это очень кстати. Сегодня в пять часов комсомольское собрание.

— Хорошо, приду.

Собрание затянулось, но никто этого не почувствовал — разговор шел деловой, и время пролетело незаметно.

«Да-а, — размышлял Джума после собрания, — дали жару бедному Эсену». Выступило человек двадцать. И все как один осудили парня за то, что он унес с колхозного поля корзину помидоров.

— Украл Эсен, — с жаром говорил тракторист Мурад, — а позор на всех нас ложится. Не в помидорах дело, а в чести. Комсомольской чести.

— Что, Эсен, с деньгами туговато? — язвила Гозель, колхозный счетовод. — Скажи, аванс выпишем. А воровать-то зачем?

А кто-то из зала выкрикнул:

— Если каждый возьмет по корзине — колхоз и плана не выполнит.

И только Джума попытался хоть как-то сгладить острые углы, защитить чуть-чуть Эсена.

— Ребята, — сказал он. — Зачем горячиться? Эсен совершил проступок. Это ясно. Но не сажать же в тюрьму человека за корзину помидоров. Да он и сам понимает, что поступил плохо. И кается, конечно. А все мы знаем Эсена как опытного поливальщика и хорошего товарища. Я считаю — можно ограничиться предупреждением.

По залу прокатился ропот:

— Не о работе его тут речь, а о том, что Эсен кражу совершил!

— Ты бы помолчал, Джума!

— Защитник нашелся…

Алты косо посмотрел на Джуму. И тот подумал: «Эх-хе-хе, Джума, наломал ты дров опять. Мальчишка…»

После собрания Алты по душам, с глазу на глаз поговорил с Джумой.

…Машина, шурша и повизгивая шинами, мчалась по раскаленному за день асфальту в сторону Хаузхана. Джума торопился. Ему не терпелось вновь загрузиться дынями и сегодня же махнуть обратно, чтобы к утру быть на базаре. Стрелка спидометра добиралась к отметке «90», а парню казалось, что машина ползет, как черепаха.

«Не машина, а чехарак какой-то. Пыхтит, гремит, чихает, а все на одном месте…»

Тихие, мягкие сумерки уже совсем окутали степь, когда Вели-бригадир увидел наконец свет фар свернувшей с асфальта машины. Он облегченно вздохнул, словно у него с плеч свалилась гора:

— Уф-ф. Наконец-то…

Вели с удовольствием потер руки. Сейчас он возьмет сумку, набитую деньгами, и примется считать их. Эх, какое это удовольствие — считать свои деньги. Через каких-то десять-пятнадцать минут Вели станет богаче на несколько сот рублей.

Деньги!.. Деньги — это все. Почет, сила, власть. Это только говорят, что в наши дни ценят человека за ум, а не за его карман. Впрочем, это верно: полный карман у того, у кого есть ум, голова на плечах.

«Молодчина, Джума! Расторопный парняга. Ничего, и тебя не обижу».

Выбравшись из кабины, Джума вытер пот с лица. Потел он всю дорогу. И не столько от жары, сколько от сознания, что о его разговоре с Алты уже знает весь колхоз, Вели в том числе.

— Ну, как? — спросил бригадир.

— Отлично! Лучше наших дынь на базаре нет.

Вели зачмокал губами:

— Я что тебе говорил? Хаузханские дыни на базаре не залежатся. Ну, и сколько сегодня?

— Что сколько?

— Выручил?

— Да ничего…

— Что значит «ничего»?

— Вот, — и Джума протянул бригадиру сумку.

Тот с жадностью ее схватил, подбежал к включенной фаре, раскрыл и уставился на шофера удивленно-растерянным взглядом — денег в сумке не было, там валялась какая-то бумажка: не то обрывок газеты, не то какая-то квитанция.

— Деньги!.. Деньги где?

Джума неторопливо вытер платком шею, лоб, щеки и лишь потом сказал с улыбкой:

— Вот это и есть деньги.

— Ты что мелешь, мальчишка? Ты в своем уме?!

— Пока да. Дыни я продал, а деньги сдал в кассу колхоза.

— В кассу колхоза? Мои деньги?..

— Какие они твои, Вели-ага? Колхозные. А те, что раньше ты забирал и говорил, колхозникам, мол, после раздадим, тебе тоже придется сдать в кассу.

— Не-ет, Джума, ты спятил. Это точно.

— Ничего я не спятил. Делянки здесь, Вели-ага, у всех одинаковые, но на твоей почему-то нынче урожай небывалый.

Вели тяжело и часто дышал:

— Вот как! Это так ты отблагодарил меня, Джума-хан, за все доброе, что я сделал тебе. Спасибо, спасибо… Не ожидал я, что окажешься таким подлецом. Не ожидал…

— Я? Подлец?! — срывающимся голосом выкрикнул Джума и двинулся на бригадира. — И это говоришь мне ты, ворюга несчастный! Где твоя совесть? Люди круглый год и в зной, и в стужу трудятся в открытой степи — по крупицам множат богатство колхоза, а ты… Ты как паук присосался и пьешь кровь. Вчера Эсена-поливальщика целый час крыли на собрании за корзину помидоров, а ты машинами воруешь, и хоть бы что.

— Ты правды захотел? Будет тебе правда. Я сделаю так, что ты сам убежишь с Хаузхана.

— Посмотрим еще, кто из нас побежит.

Но Вели-бригадир последних слов Джумы не слышал. Он швырнул сумку к ногам шофера, выругался и, резко повернувшись, ушел быстрыми шагами в темноту. Минуту или две еще слышно было, как он чертыхался, спотыкаясь о дыни, а затем наступила тишина.

— Вот теперь, Джума, ты полностью освободился от мальчишеской наивности, — раздался вдруг чей-то голос.

Джума оглянулся — никого. Даже вокруг машины обошел и в кузов заглянул. «Неужели и в самом деле человеческая совесть может говорить? — подумал он. — Я же отчетливо слышал чей-то голос».

И отчего только в голову ему пришло заняться стихами? Отвечая на этот вопрос, Мурза Мамедвалиев наверняка нашел бы с десяток важных причин. Припомнил бы и горячие порывы молодости, и еще не встреченных им девушек, чьи зубы в улыбке сверкают, как жемчуг. Признался бы в том, что издавна втайне жаждет славы, да и вообще, как известно, поэты считаются знаменитыми людьми… Те ли были причины, или совсем иные, но однажды среди запыленных книг он нашел полуисписанную старую тетрадь, вырвал из нее несколько листков и принялся за дело.

На кошму, усыпанную пеплом, окурками сигарет и хлебными крошками, он бросил грязную, со свалявшейся ватой, твердую как камень, подушку, навалился на нее грудью и, подперев бритый подбородок рукою, задумался. Морщинки на узком лбу Мурзы то прорезались явственней, то разглаживались.

Оказывается, писать стихи не такая уж трудная штука! Всего-навсего двадцать минут — только двадцать! — и три куплета стихов уже готовы.

Взяв листочек со свежеиспеченными стихами, Мурза легко поднялся с места и, прохаживаясь по комнате, начал громко читать вслух. Потом подошел к запыленному зеркалу и, протерев его рукавом, невольно залюбовался собой. Он то надувал щеки, стараясь выглядеть сердито, то расплывался в сладкой улыбке. «Э-э-х, Мурза, Мурза, да знаешь, кто ты теперь? Поэт!»

В ту ночь сладкие грезы долго не давали Мурзе заснуть. Теперь-то меня все будут уважать. Когда я буду проходить по улице, знакомые станут шептаться за спиной: «Вот идет Мурза Мамедвалиев… Поэт идет!..» Я особенно зазнаваться не стану, кивну им головой, поздороваюсь. Пусть говорят: «Хоть и поэт, а скромный!» А как быть с Эше? Теперь, пожалуй, в ее сторону и смотреть не стоит. Она мне не пара. Любой скажет: «Подумать только, вот идет известный человек, а рядом этакая пигалица». Нет, уж, с этим пора кончать…