Толстой не мог, конечно, верить в возможность восстановления общественного строя Древней Руси в XIX веке, но его исторические симпатии указывают на корни его недовольства современностью. Смысл его отношения к правящим кругам дворянства и правительственной политике может быть охарактеризован как аристократическая оппозиция. «Какая бы ты ни была демократка, — писал Толстой жене в 1873 году, — ты не можешь отрицать, что в аристократии есть что-то связывающее, только ей присущее».
Здесь источник лирической грусти по поводу оскудения его «доблестного рода» («Пустой дом»), выпадов против революционного лагеря, но здесь же источник и его ненависти к полицейскому государству и своеобразного гуманизма. Обращенный в далекое прошлое утопический идеал Толстого нередко совмещался у него с подлинно гуманистическими устремлениями; религиозное в своей основе мировоззрение — с свободомыслием и антиклерикализмом, неприязнь к материализму — с просветительским пафосом свободного научного исследования («Послание к М. Н. Лонгинову…»); проповедь «чистого искусства» — с прославлением поэта, который пригвождает к позорному столбу «насилье над слабым» («Слепой»).
Несмотря на существенные расхождения — социально-политические и литературные, Толстой во многих отношениях был преемником дворянского либерализма первой трети XIX века, тех «литераторов-аристократов» (как называли враждебные им журналисты писателей пушкинского круга), которые боролись со всякого рода сервилизмом, выскочками, карьеристами, с порабощением и угнетением человеческой личности.
Таким образом, уход Толстого от двора не может быть понят лишь как результат стремления освободиться от службы, чтобы заняться исключительно творчеством. Дело в том, что при дворе преобладали враждебные поэту силы и влияния.
Добившись отставки, Толстой окончательно поселился в деревне. Он жил то в своем имении Пустынька, под Петербургом, то — чем дальше, тем все больше — в далеком от столицы Красном Роге (Черниговской губернии Мглинского уезда). В Петербург Толстой только изредка наезжал.
Бывая во дворце, он не раз пользовался единственным доступным для него средством — «говорить во что бы то ни стало правду», о котором писал Александру II. В частности, Толстой неоднократно защищал писателей от репрессий и преследований. Еще в середине 50-х годов он активно участвовал в хлопотах о возвращении из ссылки Тараса Шевченко. Летом 1862 года он вступился за И. С. Аксакова, которому было запрещено редактировать газету «День», в 1863 году — за Тургенева, привлеченного к делу о лицах, обвиняемых в сношениях с «лондонскими пропагандистами», то есть Герценом и Огаревым, а в 1864 году предпринял попытку смягчить судьбу Чернышевского. На вопрос Александра II, что делается в литературе, он ответил, что «русская литература надела траур по поводу несправедливого осуждения Чернышевского». Александр II не дал ему договорить: «Прошу тебя, Толстой, никогда не напоминать мне о Чернышевском». Произошла размолвка, и никаких результатов, на которые надеялся поэт, разговор не принес. Однако в обстановке все более сгущавшейся реакции это был акт несомненного гражданского мужества.
Несмотря на давнее — с детских лет — знакомство с поэтом, Александр II не считал его вполне своим человеком. Еще в 1858 году, когда учреждался негласный комитет по делам печати, он отверг предложение министра народного просвещения Е. П. Ковалевского включить в него писателей — Тютчева, Тургенева и др. «Что твои литераторы, ни на одного из них нельзя положиться», — с раздражением сказал он. Ковалевский, по свидетельству современника, «просил назначить хоть из придворных, но из людей, по крайней мере известных любовью к словесности: кн. Николая Орлова, графа Алексея Конст. Толстого и флигель-адъютанта Ник. Як. Ростовцева, и получил самый резкий отказ. Таким образом литература поступила под ведомство III Отделения» (письмо П. В. Долгорукова к Н. В. Путяте). Этот эпизод хорошо характеризует восприятие личности Толстого в высших сферах.
В 60-е годы он подчеркнуто держался в стороне от литературной жизни, встречаясь и переписываясь лишь с немногими писателями: Гончаровым, К. К. Павловой, Фетом, Маркевичем. В связи с обострением общественной борьбы поэт, подобно многим своим современникам — тому же Фету, Льву Толстому, все чаще противопоставлял актуальным социально-политическим вопросам и вообще истории вечные начала стихийной жизни природы. «Петухи поют так, будто они обязаны по контракту с неустойкой, — писал он Маркевичу в 1871 году — …Зажглись огоньки в деревне, которую видно по ту сторону озера. Все это — хорошо, это я люблю, я мог бы так прожить всю жизнь… Черт побери и Наполеона III и даже Наполеона I! Если Париж стоит обедни, то Красный Рог со своими лесами и медведями стоит всех Наполеонов… Я бы легко согласился не знать о том, что творится в нашем seculum [столетии]… Остается истинное, вечное, абсолютное, не зависящее ни от какого столетия, ни от какого веяния, ни от каких fashion [мод], - и вот этому-то я всецело отдаюсь».
Печатался Толстой преимущественно в реакционном журнале М. Н. Каткова «Русский вестник», а с конца 60-х годов — и в либеральном «Вестнике Европы» М. М. Стасюлевича, несмотря на их враждебные отношения и постоянную полемику. Но ни на один из них Толстой не смотрел как на журнал, близкий ему по своим взглядам и симпатиям.
В начале 60-х годов Толстой напечатал «драматическую поэму» «Дон Жуан» и роман «Князь Серебряный», а затем написал одну за другой три пьесы, составившие драматическую трилогию: «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович» и «Царь Борис» (1862–1869). В 1867 году вышел сборник стихотворений Толстого, подводивший итог его больше чем двадцатилетней поэтической работе.
Во второй половине 60-х годов Толстой после большого перерыва вернулся к балладе и создал ряд превосходных образцов этого жанра; лирика занимала теперь в его творчестве гораздо меньше места, чем в 50-х годах. В конце 60-х и в 70-х годах написана и большая часть его сатир. К началу 70-х относится также замысел драмы «Посадник» (из истории древнего Новгорода). Толстой был увлечен этим замыслом, написал значительную часть драмы, но окончить ее ему не удалось.
Судя по сохранившимся сведениям, Толстой был гуманным помещиком. Но своими имениями сам поэт никогда не занимался, хозяйство велось хаотично, патриархальными методами, и его материальные дела постепенно приходили в расстройство. Особенно ощутимо стало разорение к концу 60-х годов. Толстой говорил своим близким, что принужден будет просить Александра II снова взять его на службу. Все это очень тяготило его и нередко выводило из себя.
Но дело было не только в разорении. Он чувствовал себя социально одиноким и называл себя «анахоретом» (письмо к Стасюлевичу от 22 декабря 1869 г.). Глубокой тоской веет от одного из его писем 1869 года. «Если бы перед моим рождением, — с болью писал он Маркевичу, — господь бы сказал мне: „Граф! выбирайте народ, среди которого вы хотите родиться!“ — я бы ответил ему: „Ваше величество, везде, где вам будет угодно, но только не в России!“… И когда я думаю о красоте нашего языка, когда я думаю о красоте нашей истории до проклятых монголов… мне хочется броситься на землю и кататься в отчаянии от того, что мы сделали с талантами, данными нам богом!»
Горькие слова Толстого перекликаются с известными словами Пушкина: «Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!» (письмо к жене 18 мая 1836 г.). Эти слова Толстого (как и слова Пушкина) вызваны, разумеется, прежде всего его глубоким недовольством социально-политическими условиями русской жизни.
Эти переживания Толстого были связаны с общими процессами русской жизни. Все более углублялись социальные противоречия пореформенной эпохи, бурно росла и оказывала растлевающее влияние на общественное сознание власть денежного мешка, сгущалась политическая реакция. Крах прежних устоев сопровождался разрушением и подлинных ценностей. Чувство недоумения и растерянности, напряженные поиски выхода из ненавистной действительности, порожденные различными внутренними причинами и приводившие к различным результатам, были свойственны многим современникам поэта (Л. Толстой, Гл. Успенский, даже Салтыков-Щедрин).
