Сама лисью шубу на себя накрутила, ковровых платков на голову наслоила, ноги в теплые чулки да в маховые сапоги обула, — ходит да на деток покрикивает.

— Мне, — говорит, — очень даже тепло.

Ну, а ребятишки, известно, детским делом, одеты тоненько да легонько. Да и пуговки у них многие по-отрывались, да и прорешек немало понакопилось. Дрожат от стужи, зубами щелкают, иной раз и всплачут.

Только один раз старший мальчик придумал такое дело:

— Что, — говорить, — нам стынуть! Этак вся у нас душа вымерзнет. Весна придет, а от нас одни трупики останутся. Поломаем-ка мы столы да стулья, положим их в печку, погреемся.

— Мама забранится, — сказали девочки. — Как бы не поколотила!

Но уж так зазябли ребятишки, что долго думать не стали, — все свои столы и стулья поломали, и в печь положили. Печку топят, огонь весело горит, ребята от радости смеются, и промеж себя говорят:

— Позовем и маму погреться.

У одного мальчика мама была строгая, и папа был строгий. Как папа или мама увидят своего мальчика, так сейчас и закричать на него:

— Не шали! Как ты смеешь шалить, скверный мальчишка! Тишину и порядок нарушаешь.

Ну, а мальчик, известно, ребячьим делом, без шалостей не мог прожить. Он бы и рад не огорчать папашу и мамашу, да никак не мог удержаться: нет, нет, да и нашалит.

Вот однажды папа с мамой и сказали:

— Слова на тебя не действуют, так мы перейдем к делу. Мы тебя скрутим, — ты у нас позабудешь как шалят.

Хорошо, — сказано, сделано. Связали мальчику руки веревочкою так, чтобы добрые слова писать он мог, а на дерзкие слова чтобы у него не было размаха; поноски для папаши с мамашею носить можно, а в барабан бить нельзя. Связали ему ноги, — ходить тихохонько можно, а уж побежать, — нет, брат, шалишь, не побежишь. На лицо надели хорошенький намордничек, — манную кашку кушать можно, а кусаться и думать не моги. К спине привязали палку, чтобы мальчик прямо держался, по форме. Ну, так скрутили мальчика, что просто беда. Не может мальчик и шага лишнего сделать. И стал мальчик скучный, все плакал потихоньку. А папа с мамой говорили:

— Плачь, плачь, — видишь, как нехорошо шалить. Мы тебе раньше доверяли, а теперь уж ты потерял право на доверие. Сам на себя пеняй.

Бродит тихонечко мальчик, а соседские ребята над ним смеются. А у мальчика папа и мама были строгие, но глупые. Они сначала радовались, что соседи над мальчиком смеются. И сами мальчика стыдили.

— Видишь, — говорят, — все над тобою смеются.

Только один раз, когда они спали, кто-то разбил им стекло в окне. Бросили с улицы камень, а на камне бумажка привязана, а на бумажке написано очень крупными буквами: «Это вам за то, что вашего мальчика обижаете».

Папа с мамой прочитали бумажку по складам, шибко рассердились, своего мальчика наказали, городовому пожаловались, — только городовой ничего не мог сделать. Окрутили папа и мама мальчика еще новыми веревочками, — даже и там второй раз связали, где уже и раньше было связано, и легли спать, — сами поели, а мальчик без ужина, но привязанный к своей кроватке для спокойствия и безопасности, и чтобы на стену не полез.

Только им в эту ночь и второе стекло камнем высадили, и на камне опять бумажка была, а на бумажке написано: «И все стёкла высадим, если мальчика обижать станете».

Тогда папа с мамой струсили, пошли ко всем соседям, и везде объявили:

— Мы с нашего мальчика излишние веревочки снимем.

Сняли с мальчика половину веревочек, — те, что лишние были навязаны, — и легли спать спокойно, — колпаки надели, и спят, думают, — никто их не тронет.

Сошлись на улице двое мальчишек и ну переругиваться. Сперва ругались, а потом один перед другим выхваляться стали. Один говорит:

— У меня мамка пьяная — распьяная лежит на полу и последними словами ругается.

А другой говорит:

— А у меня и вовсе мамки нет, — я из банной сырости завелся.

— Эка невидаль! — говорит первый, — я своих богов продал, деньги пропил.

— Важное кушанье! — отвечает другой, — и я богов продал, а на те деньги идола купил.

— А я у соседа переидола украл.

— Мой идол большой, деревянный, — я тебе им голову проломлю.

— А у меня переидол железный, — махну, ты у меня разлетишься.

Принесли они идола и переидола: идол — оглобля, переидол — лом железный. Стали драться. Кровь течет, башки трещат, а они знай себе дерутся. Понравилось.

Сидела в избе Харя и глядела на улицу. Сидит, глядит — мухи дохнут, молоко киснет.

Шел мимо Кулак. Понравилась ему Харя. Он и говорит:

— Харя, а Харя, иди за меня замуж.

А Харя ему отвечает:

— Пошла бы я за тебя замуж, а только вы, мужчины, коварные изменщики. Променяешь меня на прекрасную Алёну, а я буду самая разнесчастная.

Кулак отвечает:

— Не боись, я эту Алёну сокрушу, ты мне только дай ее адрес.

Харя очень обрадовалась, заставила Кулака побожиться, что он не обманет, и дала ему Алёнин адрес. Пошел Кулак к Алёне прекрасной, нашел Алёну прекрасную по адресу и своим глазам не верит. Спрашивает:

— Ты Алёна прекрасная?

Алёна смеется, говорит:

— Я сама и есть.

Плюнул Кулак, говорит:

— Ни кожи, ни рожи, ни виденья. Не хочу о тебя и руки марать.

Пошел к Харе. Поженились. Каждый Божий день дерутся. Все Харя Кулака к Алёне ревнует.

Один гриб застраховался. Съездил в столичный город, заплатил, сколько потребовалось, на все лето застраховался, и вернулся в свой лес. На шляпку ему дощечку малую гвоздиками приколотили, а на дощечке надпись, очень явственно обозначает: Страховое общество Россия. Стоит гриб, и кичится. От всех грибов ему большое почтение.

Пришли в тот лес коровы. Траву едят, грибами лакомятся, сами кутасами побрякивают да хвостами помахивают, оводов отганивают. Очень хорошо себя чувствуют. Как генералы на даче. А как подойдут к застрахованному грибу, так сейчас у них на душе неспокойно становится, и они поскорее назад.

— Его, — говорят, — нельзя есть. Он, — говорят, — заштрахован. От него, — говорят, — надо подальше, а то еще невзначай ногой на него ступишь, беды не оберешься.

Но вот подошла одна корова, хочется ей этот гриб съесть. Стоит и думает:

— А что мне будет, если я его стрескаю?

Спрашивает других коров:

— А где тут гриб стоит заштрахованный?

Такой вид из себя делает, будто бы сама не видит.

Показали.

— А какая, — спрашивает, — на нем штраховка?

— А вот, — говорят, — дощечка малая. Штука она маленькая, а сила в ней большая.

Подумала корова, языком дощечку малую лизнула, рогом подпихнула, — свалилась тут дощечка малая на гнилой пень.

— Ну, — говорит корова, — теперь штраховка на гнилой пень перешла. Нельзя теперь гнилой пень трогать, — он заштрахованный.

А другие коровы ей мычат в ответ с большим неудовольствием:

— На что нам гнилой пень? Нам, — мычат, — гнилого пня не надо, нам, — мычат, — грибов надобеть.

Но, пока он так изъяснились на счет гнилого пня, корова, не будь дура, застрахованный-то гриб и съела. Говорит:

— Заштраховался, да не крепко.

Съела, и пошла.

Ну, и ничего ей так и не было.

В одном лесу жили хвасти. Маленькие, грязненькие, поганенькие, как лишаи. На весь лес расширились, и хвастают:

— Bce леса, все поляны заберем под себя, и никто нам не посмеет противиться.

А в соседнем лесу жили вести. Тоже маленькие, только юркие, как ящерицы. Бегают, шныряют везде, где что делается, сейчас вызнают.

И вот вызнали вести, что хотят хвасти их завоевать. Собрали вести, не долго думая, свое войско, пошли на хвастей, идут, не зевают.

Встретились. Хвасти встали, растопырились, принялись хвастаться: