— Нет, нет и нет!

— Но в таком случае?

— Увы, мой друг, я никого не хочу обвинять, но говорю, что и раньше говорил на суде: ищите того, кому это преступление выгодно… — И он взглянул на мужа Стефании.

Несмотря на ясный намек, Жюль Сеген нимало не смутился и продолжал все тем же самонадеянным, высокомерным тоном:

— Инсинуации являются жалким оружием и не могут служить доказательствами!

— Те доказательства, каких не может представить маркиз де Лара-Коэлло, могу представить я, — произнес Гроляр, — и горе тем негодяям, которые не побоялись взвалить свою вину на неповинного!

— Извольте слушать, господин прокурор, это по вашей части! — насмешливо заметил Жюль Сеген своему родственнику и рассмеялся резким, звенящим, неестественным смехом.

С невозмутимым спокойствием Гроляр стал задавать вопросы и снимать показания с приведенных им свидетелей.

Прежде всего он начал с Симона Прессака, который рассказал все, что ему было известно об уплате по чеку, о смущенном виде Альбера, бросившемся ему в глаза в то достопамятное утро, и о серии билетов С 306–371, разделенной на две равные части, причем одна половина этой суммы пошла на уплату фальшивого векселя, а другая была найдена нетронутой под паркетом в комнате Эдмона Бартеса.

Главный прокурор был поражен точными доказательствами и всеми аргументами, приведенными этим мелким банковским служащим. Но, подгоняемый привычкой многолетней судебной практики, он задал ему от себя еще целый ряд вопросов, на которые тот отвечал ясно, обстоятельно и ни разу не сбиваясь.

После Симона Прессака настала очередь господина Жана Менгара, который захватил с собой свою записную книжку, где были записаны пометки относительно поправки, сделанной на векселе, причем добавил, что вексель этот был несомненно подложный; это показалось ему и тогда, но так как он не имел достаточных доказательств, то не смел об этом сказать.

Жюль Сеген только презрительно пожал плечами. На этот счет он был совершенно спокоен: вексель был тогда же уничтожен; кроме того, это могло интересовать только Альбера, а не его.

Соларио Тэста, допрошенный в свою очередь, показал, что вексель, в то время как он проходил через его руки, был занесен в книги, и с него была снята копия, причем тогда на подписи не было слова «сын», точно так же, как это было отмечено и во всех кассах приема и учета, и нельзя допустить возможности, чтобы все пять или шесть служащих, через руки которых проходил этот вексель, сделали одну и ту же ошибку.

Нотариус Каликстен вручил главному прокурору запечатанный конверт, заключавший в себе копию с показаний Симона Прессака, и при этом сказал:

— Господин прокурор, все лица, подписавшиеся под этим документом, мне хорошо известны как люди безусловно честные. Я лично играю во всем этом совершенно второстепенную роль, но я был бы счастлив, если бы мое вмешательство могло способствовать наказанию виновных и обелению невинного.

Глухое рыдание вырвалось из груди больного, все время бормотавшего про себя слова глубокого горя и отчаяния.

— Как вы полагаете, достаточны ли доказательства, господин прокурор? И укажут ли они с надлежащей ясностью преступника на суде? — спросил Гроляр.

Главный прокурор молча поник головой.

Но так как до сего момента речь шла, главным образом, об одном Альбере, то Жюль Сеген успел вернуть себе свою прежнюю дерзкую самоуверенность и наглость.

— Конечно, роман этот довольно ловко задуман, — сказал он, — жаль только, что он грешит в самом своем замысле. Проступок моего шурина нам был, конечно, известен, так как он сам признался в нем; но по причинам, которые понять нетрудно, мы никому не говорили об этом, и Жюль Прево-Лемер, мужем дочери которого я должен был стать, сам из своего кармана выложил пятьсот тысяч франков, чтобы уплатить по векселю. Его сын лично отправился в банк, чтобы избежать злонамеренных толков мелких служащих… Что же в этом преступного? Мы сами в своей семье покрыли грех одного из нас, вот и все!

При этом главный прокурор не мог удержаться от радостного движения. Таким образом все объяснялось, и незачем было возвращаться к прошлому; чтобы сказать что-нибудь, он обратился к своему дяде с легким полуупреком:

— Почему же вы не предупредили меня об этом раньше?

— Но эти пятьсот тысяч франков… — пробормотал с недоумением больной, — я…

— Разве вы не помните, что вы раньше передали их мне? — поспешно вмешался Жюль Сеген.

— Нет, я, право, не знаю, я не помню, — продолжал нерешительно старик банкир.

Вдруг сильная рука отворила дверь комнаты, и на пороге показался разгневанный человек, который грубо и резко крикнул:

— Осмельтесь только утверждать, что вы дали эти пятьсот тысяч франков!.. Так значит, я украл у вас всего только полмиллиона, а ведь я был осужден за похищение миллиона.

Все разом оглянулись на этот голос — это был Эдмон Бартес, а за его спиной стояли капитан Уолтер Дигби, Кианг, Лу и Чанг.

БОМБА, ВЛЕТЕВШАЯ В ОКНО И РАЗОРВАВШАЯСЯ на глазах этих обуреваемых самыми разнообразными страстями людей, не произвела бы более ошеломляющего действия, чем появление Эдмона Бартеса. Он, осужденный, сосланный каторжник, бежавший с каторги, стоял тут перед ними с высоко поднятой головой и гордым лицом, со сверкающим взглядом и негодующим голосом, вызывая на бой своих обвинителей.

— Господин прокурор, — сказал Гроляр, — если не мои доказательства, то, быть может, слова господина Бартеса убедят вас в истине. Мне кажется, теперь вам должно быть ясно, где искать воров!

Но самоуверенный до предела и решившийся бороться до конца, Жюль Сеген смело заявил:

— Если и было хищение, то, во всяком случае, я здесь ни при чем; мой шурин Альбер один причастен к этому делу!

Но это было уже слишком большой наглостью, превосходившей всякие меры и возмутившей даже самого старика банкира.

— Так говори же! Говори! — воскликнул он, обращаясь к сыну. — Разве ты не слышишь, что тебя обвиняют?!

Мертвенно-бледный, дрожа всем телом, как осиновый лист, Альбер сделал несколько шагов по направлению к своему шурину и смерил его презрительным взглядом, полным невыразимого чувства гадливости.

— Подлый мерзавец! Жалкий мошенник, — крикнул он ему в самое лицо, — да ты во сто раз хуже меня! Если я, в минуту денежных затруднений, совершил подлог, подделав подпись моего отца, то ты украл эти деньги, ты собственноручно запрятал половину суммы под пол в комнате Бартеса! Да, это сделал ты, а не я; я только после узнал об этом!

Эти слова были настоящим откровением для большинства присутствующих. Между тем возбужденный своим собственным гневом и негодованием Альбер продолжал рассказывать подробно все выдающиеся моменты похищения денег.

— О-о, негодяй! Последний из негодяев! — воскликнул Бартес, не будучи в силах сдержать охвативший его порыв бешенства. — Какие казни, какие пытки следовало бы придумать для таких негодяев, как вы! Никакие муки не могут сравниться с тем, что я выстрадал из-за вас!

Взволнованный старик-банкир с трудом поднялся с кресла и сделал несколько шагов вперед.

— Здесь, у меня в доме, — сказал он дрожащим, прерывающимся голосом, — я все еще господин и хозяин… — И обернувшись к зятю и сыну, он взглянул на них и крикнул: — Воры, мошенники, негодяи. Если бы у меня хватило силы, я бы, кажется, раздавил вас, как гадин!

Затем добавил несколько спокойнее, обращаясь к своему племяннику:

— Господин прокурор, у меня похитили миллион франков, как вам известно. Исполните свой долг, как я исполняю свой. Я указываю вам на воров… один из них… мой сын, Альбер Прево-Лемер, другой — мой зять, муж моей дочери — Жюль Сеген… Пусть их судят, как всяких других воров и мошенников, и пусть правосудие будет беспощадно к ним, чтобы они искупили свой проступок самыми тяжкими карами. Пусть их сошлют на каторгу, как они дали сослать на каторгу совершенного невиновного человека. Мое сердце не знает сожаления к ним…