— Я бы сказала, что пока справлялась с этим неплохо. Но, — и она наклонилась ближе, — приходит время, когда даже я не смогу тебя защитить. Ты должен сам позаботиться о себе. Ты должен вспомнить уроки Ходд и потренироваться с ней. Ты должен быть осторожен с тем, что ты ешь и пьешь, и не ходить в одиночестве в пустынные места. Мне гадко закладывать в тебя эти страхи, Фитц Чивэл, но ты уже почти мужчина и должен знать о таких вещах.

Смешно. Почти фарс. Так я мог отнестись к этому. Эта отшельница так серьезно говорит мне о превратностях мира, в котором я боролся за свою жизнь с шести лет. Но я обнаружил, что слезы наворачиваются мне на глаза. Я всегда удивлялся, зачем Пейшенс вернулась в Олений замок, если тут она ведет отшельническую жизнь среди общества, которое было ей явно неприятно. Теперь я знал. Она вернулась ради меня. Чтобы защитить меня.

Баррич защищал меня. И Чейд, и даже Верити по-своему. И конечно, Шрюд очень рано признал меня своим. Но всем им так или иначе было выгодно, чтобы я выжил. Даже для Баррича моя смерть была бы огромным ударом по самолюбию. Только эта женщина, которая должна была бы испытывать ко мне отвращение, приехала специально для того, чтобы защитить меня. Только ради меня. Она так часто была глупой или надоедливой, а иногда до крайности раздражала меня. Но когда наши глаза встретились, я понял, что она разрушила стену, которую я воздвигал между нами. Я сильно сомневался, что ее присутствие как-то могло отвратить от меня злую волю. Если уж на то пошло, ее заинтересованность во мне должна была быть постоянным напоминанием Регалу о том, кто мой отец. Но не поступок, а намерения так тронули меня. Она отказалась от своей тихой жизни, своих фруктовых садов, цветников и лесов и приехала сюда, в сырой каменный замок на морских скалах, ко двору, полному совершенно безразличных ей людей, чтобы охранять бастарда своего мужа.

— Спасибо вам, — сказал я тихо и вложил в эти слова все мое сердце.

— Хорошо, — она быстро отвела взгляд, — ты всегда можешь рассчитывать на меня, ты знаешь.

— Я знаю. Но, по правде говоря, я пришел сюда сегодня утром, думая, что кто-то должен предупредить вас и Лейси, чтобы вы берегли себя. Времена беспокойные, и в вас могут увидеть… препятствие.

Теперь Пейшенс рассмеялась:

— Я! Я? Смешная, глупая, старая Пейшенс? Пейшенс, которая не может удерживать мысль в своей голове больше десяти минут? Пейшенс, доведенная почти до безумия смертью своего мужа? Мой мальчик, я знаю, как они говорят обо мне. Никто не видит во мне угрозы. Что ты, я же просто еще один шут здесь, при дворе. Существо, над которым можно смеяться. Я в полной безопасности, уверяю тебя. Но даже будь по-другому, меня может защитить мой жизненный опыт. И Лейси.

— Лейси? — Я не мог скрыть недоверие в своем голосе и не смог сдержать улыбку.

Я обернулся, чтобы подмигнуть Лейси. Та сверкнула на меня глазами, как будто была оскорблена. Не успел я выпрямиться, как она вскочила со своей качалки. Длинная спица, выдернутая из ее вечного вязанья, ткнулась мне в шею, в то время как вторая довольно глубоко вошла между моими ребрами. Я чуть не потерял сознание. Я поднял глаза и посмотрел на женщину, которую, как оказалось, совсем не знал, и я не смел вымолвить ни слова.

— Перестань мучить ребенка, — мягко упрекнула ее Пейшенс. — Да, Фитц, Лейси. Самая способная ученица Ходд, несмотря на то, что Лейси пришла к ней уже взрослой женщиной.

Пока Пейшенс говорила, Лейси вытащила свое оружие из моего тела. Она снова села, ловко вдела спицы в вязанье и, могу поклясться, при этом не упустила ни петли. Закончив, она посмотрела на меня, подмигнула и вернулась к своему занятию. Только тогда я вспомнил, что пора бы начать дышать.

Несчастный пристыженный убийца через некоторое время покинул их комнаты. Идя по коридору, я вспомнил слова Чейда о том, что я недооцениваю Лейси. Я уныло подумал, или это у него такой юмор, или он просто хотел научить меня больше уважать тихих на вид людей. Мысли о Молли снова захватили меня. Я решительно отказался поддаваться им, но не смог удержаться и опустил голову, стараясь уловить слабый запах на моей рубашке. Я прогнал с лица дурацкую улыбку и отправился искать Кетриккен. У меня были свои обязанности.

Хочу есть.

Эта мысль ворвалась без предупреждения. Стыд охватил меня. Вчера я ничего не отнес волчонку. Я забыл о нем, занятый неотложными делами.

Не страшно попоститься денек. Кроме того, я нашел мышиное гнездо под углом дома. Думаешь, я совсем не могу о себе позаботиться? Но съесть что-нибудь более существенное было бы приятно.

Скоро, обещал я ему. Сперва мне надо кое-что сделать.

В гостиной Кетриккен я обнаружил только двух юных пажей, которые, по-видимому, должны были убирать комнату, но, когда я вошел, весело хихикали. Ни один из них ничего не знал. Тогда я зашел в ткацкую комнату мастерицы Хести — теплое, уютное помещение, где собирались многие женщины замка. Никакой Кетриккен там не было, только леди Модести. Она сообщила мне, что ее госпожа собиралась поговорить с принцем Верити сегодня утром. Возможно, она с ним.

Но Верити не было ни в его комнатах, ни в кабинете. Однако там был Чарим, сортировавший листы пергамента и раскладывавший их по порядку. Верити, сказал он мне, встал очень рано и немедленно отправился на верфи. Да, Кетриккен заходила сегодня утром, но это было уже после того, как Верити ушел. Когда Чарим сказал ей, что Верити нет, она тоже сразу ушла. Куда ушла, он не знал.

К этому времени я умирал от голода и оправдал свой поход вниз, на кухню, тем, что там всегда можно услышать новые сплетни. Может быть, кто-нибудь знает, куда делась наша будущая королева. Я не обеспокоен, говорил я себе, пока нет.

Кухни замка в этот холодный и ветреный день были особенно привлекательны. Пар от бурлящего рагу смешивался с удивительным ароматом пекущегося хлеба и жарящегося мяса. Замерзшие конюшенные мальчики слонялись по кухне, болтая с поварятами, таская только что испеченные булочки и горбушки сыра, пробуя рагу и исчезая, как туман, если в дверях появлялся Баррич. Я отрезал себе ломоть холодного пудинга, приготовленного утром, и сдобрил его медом и обрезками бекона, из которых повариха делала шкварки. Подкрепляясь, я прислушивался к разговорам.

Как ни странно, мало кто говорил о событиях предыдущего дня. Очевидно, потребуется некоторое время, чтобы замок свыкся со всем тем, что произошло. Но что-то новое все же появилось — чувство облегчения. Я видел такое и раньше. Чувство, которое испытывает человек, когда у него отнимают изувеченную ногу, или семья, когда наконец находит тело утонувшего ребенка. Человек не сгибается перед несчастьем, а говорит себе: «Да, это чуть не довело меня до смерти, но я все равно жив и буду жить дальше». Вот что я уловил в людях Оленьего замка. Наконец стала ясной тяжесть ран, нанесенных красными кораблями. Теперь появилась надежда, что мы начали выздоравливать и сможем дать им отпор. Я не хотел прямо расспрашивать здесь, внизу, где может быть королева. На мое счастье, один из конюшенных мальчиков говорил о Легконожке. Кровь, которую я видел вчера на спине лошади, была ее собственной, и мальчики рассказывали, как Легконожка огрызнулась на Баррича, когда он пытался обработать рану, и как им обоим пришлось держать ее голову. Я вмешался в разговор.

— Может быть, королеве больше бы подошла не такая норовистая лошадь? — предположил я.

— О нет! Наша королева любит Легконожку, и ей нравится гордый нрав кобылки. Она сама мне это сказала сегодня утром в конюшне. Она пришла посмотреть на лошадь и спросить, когда на ней снова можно будет ездить. Она прямо со мной разговаривала, правда. Так что я сказал ей, что лошадь хочет, чтобы на ней ездили прямо сегодня, хотя у нее и болит спина. И королева кивнула, и мы стояли и разговаривали, и она спросила меня, где я потерял зуб.

— И ты сказал ей, что лошадь мотнула головой, когда ты объезжал ее. Потому что ты не хотел, чтобы Баррич знал, что мы боролись на сеновале и ты свалился в стойло серого жеребца! — вмешался второй конюх.