— Ультиматум красного корабля был не пустой угрозой, — продолжал Чейд. — Я думаю об этих людях, и меня бросает в дрожь. В этом что-то отвратительно неправильное, мальчик, и я боюсь того, что может последовать. Потому что если красные корабли могут брать в плен наших людей, а потом требовать платы за то, чтобы убить их, и говорить, что в противном случае возвратят их нам такими вот, как были те, — какой горький это будет выбор! И следующий удар они нанесут именно тогда, когда мы меньше всего будем готовы встретить его. — Он повернулся ко мне, как будто хотел сказать еще что-то, потом внезапно пошатнулся.

Чейд быстро сел, лицо его стало серым. Он опустил голову и закрыл лицо руками.

— Чейд! — закричал я в ужасе и подскочил к нему, но он отвернулся.

— Семена карриса, — сказал он приглушенно. — Хуже всего, что их действие прекращается так внезапно. Баррич был прав, предупреждая тебя об этом, мальчик. Но иногда нет выбора. Все пути одинаково плохие. Иногда. В тяжелые времена, как сейчас.

Чейд поднял голову. Глаза его были тусклыми, рот дряблым.

— Теперь я должен отдохнуть, — пробормотал он жалобно, как больной ребенок.

Он покачнулся и упал бы, но я подхватил его и опустил на землю. Я подложил ему под голову мои седельные сумки и укрыл нашими плащами. Чейд лежал тихо, пульс его был медленным, а дыхание тяжелым — так продолжалось с этого мгновения до вечера следующего дня. Эту ночь я проспал рядом, надеясь согреть его, а на следующий день накормил остатками наших припасов. К вечеру он достаточно окреп для того, чтобы двинуться в путь, и мы начали наше безрадостное путешествие. Мы ехали медленно, только по ночам. Чейд выбирал дорогу, но я ехал впереди, и очень часто он был всего лишь безвольным грузом на своей лошади. Нам потребовалось два дня, чтобы пройти то расстояние, которое мы преодолели в ту единственную безумную ночь. Еды было мало, а разговоров еще меньше. Казалось, даже размышления утомляют Чейда, и о чем бы он ни думал, он был слишком слаб для разговоров.

Он показал мне, где я должен зажечь сигнальный огонь, чтобы вызвать лодку. Они послали за ним на берег плоскодонку, и Чейд сел в нее, не сказав ни слова. Сил у него совсем не осталось. Он просто решил, что я сам смогу доставить на корабль наших усталых лошадей. Мое самолюбие вынудило меня справиться с этой работой, и, оказавшись на борту, я немедленно заснул и спал так, как не спал много дней. Потом мы снова высадились и совершили утомительный переход к Ладной Бухте. Мы добрались до места в самые ранние утренние часы, и леди Тайм снова заняла свою резиденцию в трактире. Вечером следующего дня я уже смог сказать трактирщице, что моей госпоже гораздо лучше и она будет рада, если ей принесут что-нибудь из кухни. Чейду действительно полегчало, хотя по временам он обильно потел и в эти минуты пах прогорклым сладковатым запахом карриса. Он жадно ел и пил очень много воды. Но через два дня приказал мне сказать трактирщице, что утром леди Тайм уезжает.

Я восстановил силы после путешествия значительно быстрее, и у меня было несколько вечеров, чтобы побродить по Ладной Бухте, поглазеть на лавки и торговцев и послушать сплетни, которые так ценил Чейд. Таким образом мы узнали многое из того, что могли только предполагать. Дипломатия Верити имела большой успех, и леди Грейс стала любимицей города. Восстановление дорог и укреплений пошло значительно быстрее. В башне Сторожевого острова теперь дежурили лучшие люди Келвара, и горожане называли ее башней Грейс. Кроме того, они говорили о том, как красные корабли пробрались мимо собственных башен Верити, и о странных событиях в Кузнице. Я неоднократно слышал о появлении Рябого. И то, что рассказывали у трактирного очага о жителях сожженного города, до сих пор преследует меня в ночных кошмарах.

Те, кто бежал из Кузницы, рассказывали душераздирающие истории о родных, которые стали холодными и бессердечными. На первый взгляд они по-прежнему оставались людьми, но те, кто хорошо знал их раньше, не могли обмануться. Эти люди среди бела дня творили такие злодейства, о которых раньше в герцогстве и слыхом не слыхивали. Кошмары, о которых шептались люди, были страшнее всего, что я мог вообразить. Корабли больше не бросали якорей у берегов Кузницы. Железную руду надо было искать где-то в другом месте. Говорили, что никто даже не хочет принимать беженцев, потому что на них может быть какая-нибудь зараза; в конце концов, это именно им явился Рябой. И почему-то еще страшнее мне было слышать, как люди говорят, что скоро все это кончится, существа из Кузницы перебьют друг друга, и как они благодарны тем, кто предсказывает такой исход. Добрые люди Ладной Бухты желали смерти тем соотечественникам, которые некогда были добрыми жителями Кузницы, и желали этого так, как будто для них это самое лучшее. В сущности, так оно и было.

В ночь перед тем, как леди Тайм и я должны были присоединиться к свите Верити для возвращения в Олений замок, я проснулся и увидел, что горит единственная свеча, а Чейд сидит, уставившись в стену. Не успел я сказать и слова, как он повернулся ко мне.

— Тебя следует учить Силе, мальчик, — сказал он, как будто это было единственное решение. — Наступили страшные времена, и они продлятся очень долго. В такое время добрые люди должны использовать все оружие, которое им доступно. Я снова пойду к Шрюду и на сей раз буду требовать, чтобы он позволил тебе учиться. Хотел бы я знать, пройдет ли когда-нибудь это страшное время.

В грядущие годы мне часто приходилось задавать себе тот же вопрос.

Рябой — это широко известный персонаж фольклора Шести Герцогств. Редкая труппа кукольников не обладает марионеткой Рябого, которая используется не только для исполнения его традиционной роли, но и для обозначения любого дурного предзнаменования. Иногда кукла Рябого просто стоит у задника, чтобы придать пьесе зловещую ноту. В Шести Герцогствах все понимают значение этого символа.

Говорят, что корни легенды о Рябом уходят далеко к первым жителям Герцогств — не к тем, кого завоевали приплывшие с Внешних островов Видящие, а к исконным обитателям этих мест. Даже у островитян есть похожий миф: это история-предостережение о том, как прогневался Эль, бог моря.

Когда море было молодым, Эль, первый Старейший, верил в островной народ. И Эль дал островитянам море и все, что в нем плавает, и все земли, которые оно омывает. Много лет люди были благодарны за этот дар. Они рыбачили в море, селились на его берегах, где желали, и нападали на чужаков, осмелившихся ступить во владения, которыми наделил островитян Эль. Те, кто заплывал в их моря, тоже становились законной добычей островного народа. Жители островов процветали и делались крепкими и сильными, потому что слабые не выживали во владениях Эля. Жизнь их была суровой и опасной, но зато мальчики вырастали в сильных мужчин, а девочки становились бесстрашными женщинами, которые и семейный очаг хранили, и выходили в море вместе с мужьями. Народ уважал Эля, и ему они предлагали свою добычу, и только его именем они проклинали и благословляли, и Эль гордился своим народом.

Но дары Эля оказались чрезмерными. Слишком мало островитян умирало во время суровых зим, штормы, которые посылал Эль, были слишком мягкими, чтобы искусство мореплавания не угасало. И людей становлюсь все больше. И так же множились их стада и отары. В урожайные годы слабые дети не умирали, а оставались дома и распахивали землю, чтобы кормить скот и людей, таких же слабых, как они сами. Земледельцы не восхваляли Эля за его сильные ветры и разорительные бури. Вместо этого они благословляли и проклинали только именем Эды, старейшей среди тех, кто пашет, сеет и разводит скот. И Эда благословляла слабых, их поля и стада. Это не понравилось Элю, но он не обрушил гнев на слабых, потому что у него все еще были сильные люди на морских кораблях. Они благословляли его именем и проклинали его именем, и, чтобы поддерживать их силу, он посылал им штормы и холодные зимы. Но время шло, и приверженцев Эля становилось все меньше. Мягкотелый народ суши соблазнял людей моря, и их женщины рожали мореходам детей, которые могли лишь пахать и сеять. И народ покинул зимние берега и покрытые льдом пастбища и двинулся на юг, в теплые края винограда и зерна. И с каждым годом все меньше и меньше мореходов бороздило моря и собирало урожай рыбы, как это повелел им Эль. Все реже и реже слышал он свое имя в благословениях и проклятиях. И наконец наступил день, когда остался один-единственный человек, благословляющий и проклинающий именем Эля. Это был тощий старик, слишком древний для моря, суставы которого отекли и болели, а во рту оставалось всего несколько зубов. Его благословения и проклятия были слабыми и больше оскорбляли, чем радовали Эля, потому что ему дряхлый старик был не нужен.