– И это происходит регулярно? То есть история Джен Эйр всякий раз вызывает в ней изменения, о которых вы говорили?

– Нет. В том-то и проблема.

– М-да… И что вы намерены делать дальше?

– Есть, конечно, традиционные способы обуздания эгоистичных и упрямых детей. Навязав ей строгий режим и заставив подчиняться распорядку, со временем можно будет изменить ее поведение. Однако такой режим, вытравляющий любые отклонения от нормы, неминуемо причинит ущерб той…

– Той девочке, что иногда является из мглы?

– Именно так. По сути, для той девочки ничего не может быть хуже.

– А вы полагаете, что у той девочки есть хорошие перспективы?

– Пока об этом судить рано. Но я сделаю все для того, чтобы она не исчезла окончательно. Кто знает, что из нее может выйти со временем?

Они посидели в молчании, разглядывая геометрический куст самшита и размышляя об этой проблеме, тогда как проблема собственной персоной, сидя за тем же кустом, следила за ними сквозь просветы между ветвями.

Наконец доктор заговорил:

– Среди известных мне видов психических расстройств нет ни одного с симптомами, которые вы только что описали. Хотя причиной тому может быть мое невежество. – Он сделал паузу, ожидая услышать вежливый протест, однако ничего не дождался. – М-да. В данной ситуации я считаю разумным для начала провести тщательный медицинский осмотр, чтобы оценить общее состояние ее здоровья, как физического, так и психического.

Как раз об этом я и подумала, – сказала Эстер. – Вот… – Она порылась в своем кармане. – Вот мои заметки. Тут вы найдете описание всех выявленных мною симптомов, а также кое-какие предварительные выводы. Надеюсь, после осмотра вы задержитесь на полчаса, чтобы сообщить мне свое мнение? И тогда мы с вами решим, что предпринять на следующей стадии.

Доктор смотрел на нее с изумлением. Она вышла из своей роли гувернантки и держалась так, словно была его коллегой по консилиуму!

Эстер спохватилась и замолкла.

Секунду-другую после этого она колебалась: не дать ли обратный ход? Или уже слишком поздно? И она приняла решение. Если идти вперед, то до конца.

– Кстати, это не тетраэдр, – сказала она, кивая на куст. – Эта штука называется октаэдр.

Доктор встал со скамьи и направился к фигурному кусту. «Один, два, три, четыре…» – чуть слышно бормотал он в процессе счета.

Шпионка замерла. Что если он, подсчитывая грани и вершины фигуры, обойдет вокруг куста и наткнется на нее?

Однако он досчитал до шести и на этом остановился. Он понял, что Эстер была права.

Затем наступила странная пауза, когда эти двое молча смотрели друг на друга. На лице доктора отражалось смятение чувств. Что это за женщина? По какому праву она вдруг заговорила с ним таким тоном? Перед ним на скамье сидела невзрачная, с похожим на сырую картофелину лицом, провинциальная гувернантка. Или он ошибался?

Она в свою очередь смотрела на доктора, ясно видя терзающие того сомнения.

Казалось, мир сместил наклон своей оси; оба с чувством неловкости одновременно отвели глаза.

– Медицинский осмотр… – начала она.

– В среду после полудня вас устроит? – спросил доктор.

– Хорошо, в среду после полудня.

И мир с облегчением вернулся на круги своя.

Они проследовали по дорожке до дома, где доктор тотчас откланялся.

А между тем маленькая шпионка, сидя под самшитовым кустом, грызла ногти и задавалась вопросами.

Наждачная пелена усталости застилала мои глаза. Сознание мое истончилось, как бумажный лист. Я провела за работой весь день и половину ночи и теперь боялась отойти ко сну.

Но что это: усталый мозг хочет сыграть со мной шутку? Мне послышались звуки мелодии. Впрочем, это вряд ли можно было назвать мелодией. Просто пять отдельных нот. Я открыла окно, чтобы увериться. Так и есть. Звук определенно доносился из сада.

Я умею понимать слова. Дайте мне фрагмент какого-нибудь рассказа, и я угадаю, что было в тексте до него и что будет после. Или, в крайнем случае, сведу к минимуму число возможных вариантов. Но язык музыки мне чужд. Откуда могли быть выдернуты эти пять нот – из припева колыбельной или, может, из похоронного марша? Я не могла в этом разобраться. Без начала и завершения темы, без ярко выраженной мелодии невозможно было определить, что Связывает вместе эти звуки. Всякий раз после первой ноты возникало мгновение тревожной тишины, словно эта нота не была уверена, прозвучит ли следующая или она уже затерялась в ночи, подхваченная порывом ветра. То же повторялось с третьей и четвертой нотами. И с пятой, которая не имела продолжения, заставляя думать, что рано или поздно непрочная связь между пятеркой нот будет нарушена и этот фрагмент рассыплется точно так же, как до того рассыпались остальные части мелодии, унесенные ветром, подобно сорвавшимся с дерева осенним листьям.

Странные звуки упрямо не желали раздаваться в те минуты, когда я напряженно прислушивалась, и тотчас возникали из ниоткуда, как только я переставала о них думать. Я вдруг вспомнила, что и раньше по вечерам, сидя за рабочим столом или уже находясь в постели, на границе между сном и явью, не раз улавливала подсознанием те же отдаленные ноты, тот же бессмысленный монотонный напев.

Однако сейчас я слышала их не в полудреме, а наяву. Прозвучала первая нота, но ее продолжение сгинуло в налетевшем шквале. «Концерт окончен», – сказала я себе и собралась укладываться в постель. Но тут же сквозь шум дождя до меня одна за другой долетели еще три ноты.

Ночь была очень темной. Настолько темной, что я, совершенно не видя деревьев сада, могла угадать их расположение только по звукам дождя: барабанная дробь – это по стеклу, мягкие глухие всплески – это полосы ливня на лужайке, журчание – это в водостоке, быстрое «кап-кап-кап» – это вода, падающая на землю с ветвей. А за всеми этими звуками, под ними и между ними, раздавались – если только это был не сон и я не сошла с ума – все те же пять нот. Ла-ла-ла-ла-ла…

Надев ботинки и плащ, я вышла из дома в темноту.

Я не могла разглядеть даже собственную руку, поднесенную к лицу. Дождь как раз притих, и я слышала только хлюпанье своих ботинок по лужайке. Но вот прозвучали ноты, резкие и немелодичные, – это был не музыкальный инструмент, а, скорее, плохо имитирующий его пронзительно-визгливый человеческий голос.

Очень медленно, короткими шагами, я двинулась в направлении звуков. Пройдя по дорожке вдоль бордюра, я свернула к садовому пруду – во всяком случае, так мне представлялось. Вскоре, однако, я потеряла ориентацию: ступила на рыхлую почву там, где, по моим расчетам, должна была находиться аллея, а еще через несколько шагов зацепилась полой плаща за низкие колючие кусты, оказавшиеся на месте тисового дерева. С того момента я начала ориентироваться только по звукам, которые, подобно нити Ариадны, указывали мне путь в темном лабиринте. Они повторялись через неравные промежутки времени, и всякий раз, услышав их, я делала несколько шагов в ту сторону, чтобы снова замереть в ожидании повтора. Как долго продолжалось это блуждание во мраке? Четверть часа? Полчаса? Знаю лишь, что в конце пути я наткнулась на ту самую дверь, через которую прежде покинула дом. Таким образом я прошла – или была проведена – по кругу.

В наступившем молчании ощущалась законченность. Ноты угасли, зато с удвоенной силой возобновился дождь.

Я не вошла в дом, а села на скамейку, опустив голову на скрещенные руки. Дождевые капли падали на мою спину и волосы, стекали за воротник.

С моей стороны было глупостью гоняться по саду за какой-то иллюзией. Я почти уверила себя в том, что эти ноты мне просто почудились. Постепенно мои мысли сменили направление. Как скоро может прийти письмо отца и поможет ли он с поисками Эстер? Я подумала об Анджелфилде и об Аврелиусе – каково ему будет, когда старый дом снесут? Затем я вспомнила о тамошнем привидении и о моей призрачной сестре, исчезнувшей в ослепительно белом пятне фотовспышки. Напоследок я решила завтра же позвонить маме, однако это меня мало к чему обязывало: решения, принятые глухой ночью, обычно теряют силу при свете дня.