– Моя мать, – пробормотал он, – там.

Я кивнула.

Еще какое-то время он молча смотрел в ту сторону, а затем повернулся ко мне:

– Отведи меня к ней, Маргарет.

Я вздрогнула и только теперь более-менее пришла в себя.

– Дело в том, Аврелиус… С ней не все ладно.

– Она больна? Тогда ты обязана отвести меня к ней! Сейчас же!

– Не то чтобы больна. – Я замялась: как ему объяснить? – Она пострадала во время пожара. И не только лицо. Ее рассудок пострадал тоже.

Он впитал эту информацию, добавив ее к богатой коллекции своих потерь и разочарований. Когда он заговорил вновь, голос его звучал твердо:

– Отведи меня к ней.

Что продиктовало мне ответ: мое болезненное состояние? Тот факт, что это был мой день рождения? То, что я сама была фактически лишена матери? Все это могло повлиять на мое решение, но определяющим стало выражение его лица, когда он ожидал ответа. Я имела сотню причин для отказа, но все они рассеялись как дым перед этой яростной мольбой.

И я согласилась.

Горячая ванна лишь отчасти разморозила мое тело и совсем не смягчила тупую боль внутри. Я отказалась от мысли провести остаток дня за работой и забралась в постель, навалив на себя все имевшиеся одеяла и покрывала. Но и под ними меня продолжала бить дрожь. Полудрема порождала странные видения. В них присутствовали Эстер и мой отец, сестры-близнецы и моя мать; при этом все люди в них носили чужие лица и каждый был кем-то еще, помимо себя самого; даже мое собственное лицо меня пугало, все время изменяясь: иногда это была я, а в следующий момент уже не я. Потом в моем сне появилось ярко освещенное лицо Аврелиуса, и он был самим собой – все время только самим собой и никем другим. Он улыбнулся мне, и призраки растаяли; тьма сомкнулась надо мной, как воды омута, и я погрузилась в глубокий сон.

Я проснулась с болью в голове, спине, конечностях и суставах. Усталость, никак не связанная с физическим напряжением или недостатком сна, сковывала мое тело и мысли. За окном было темно. Неужели я проспала встречу с Аврелиусом? Но даже эта тревожная мысль заставила меня приподняться и взглянуть на часы лишь через несколько очень долгих минут. За время сна у меня возникло чувство, которое я сначала затруднялась определить, – беспокойство? возбуждение? ностальгия? – но постепенно поняла, что это была надежда. Мое прошлое возвращалось! Моя сестра была уже близко. Сомнений не оставалось. Я не могла ее увидеть, я не могла ее ощутить обычными органами чувств, но какой-то особый орган внутри меня, всегда настроенный на нее и только на нее, безошибочно уловил ее присутствие, наполнив все мое существо темной радостью ожидания.

Впрочем, это еще не значило, что я должна была ждать ее, не сходя с места, забыв об Аврелиусе и нашем уговоре. Моя сестра легко отыщет меня, где бы я ни находилась. Как же иначе – или мы с ней не близнецы? У меня оставалось еще полчаса до встречи с Аврелиусом у садовой калитки. Я кое-как выбралась из постели и, слишком замерзшая и уставшая, чтобы снимать пижаму, натянула шерстяную юбку и свитер поверх нее. В конечном счете укутанная, как ребенок перед походом на рождественский фейерверк, я спустилась в кухню. Джудит оставила для меня холодное мясо, но я к нему не притронулась: есть мне не хотелось. Минут десять я просидела за кухонным столом, стараясь не закрывать глаза из страха, что за этим последует погружение в сон или потеря сознания, тогда как моя голова все время норовила войти в контакт со столешницей.

За пять минут до назначенного срока я вышла через кухонную дверь в сад.

Не светились ни окна дома, ни звезды в небе. Я брела в непроглядной тьме, то и дело сбиваясь с тропы, о чем тотчас предупреждали мягкий грунт под ногами и цеплявшие за одежду ветви кустов и деревьев. Одна ветка больно хлестнула меня по лицу, и я продолжила путь, прикрывая ладонью глаза. В голове у меня пульсировали странные, болезненно-ликующие звуки. Я поняла: это была ее песнь. Сестра приближалась ко мне.

Наконец я достигла места встречи. Темнота впереди пошевелилась: это был он. Я вытянула вперед руку, которая неловко ткнулась в Аврелиуса и через мгновение оказалась в его руке.

– Ты в порядке?

Я слышала его вопрос, но он доходил до меня откуда-то издалека.

– Мне кажется, у тебя жар.

Слова его были понятны, но для меня они ничего не значили.

Я хотела рассказать ему о ликующей песне в моей голове и о близости моей сестры, которая будет со мной с минуты на минуту. На это указывало и нарастающее жжение в правом боку. Я хотела все это сказать, но поющие звуки внутри меня усилились, встали преградой, не позволили мне заговорить.

Аврелиус отпустил мою руку, чтобы снять перчатку, после чего я ощутила на своем лбу его ладонь, неожиданно прохладную для столь жаркой ночи.

– Тебе нужно быть в постели, – сказал он.

Я потянула его за рукав; это движение вышло слабым, но он послушался и последовал за мной через сад – легко и плавно, как перевозимая на роликах статуя.

Я не помню, чтобы я брала ключи Джудит, но, должно быть, я это сделала. Я также не помню, как мы шли по длинным коридорам туда, где находились комнаты Эммелины. Правда, я помню дверь комнаты, но в моем воспоминании эта дверь медленно открывается сама собой при нашем приближении, что, разумеется, было невозможно. Вероятно, я все же воспользовалась ключом, чтобы ее отпереть, но этот момент выпал из моей памяти, где осталась только картина распахивающейся перед нами двери.

Так же фрагментарны и мои воспоминания о том, что происходило в комнате Эммелины. Отдельные временные отрезки вообще не оставили следа в памяти, тогда как некоторые эпизоды прокручиваются в полном беспорядке и с умопомрачительной скоростью. Лица пугающе разрастаются, а затем где-то на дальнем плане возникают Эммелина и Аврелиус, напоминающие пару кукольных фигурок. Сама же я неподвижно стою среди всего этого, безучастная к происходящему, поглощенная одной лишь собственной заботой: моей сестрой.

Позднее я попыталась расставить в логической последовательности те образы и сценки, которые воспроизводились памятью вперемешку, как в дурном сне.

Мы с Аврелиусом добрались до той части дома, где жила Эммелина. Звук наших шагов гасили толстые ковры. Мы прошли через одну комнату, затем через другую и оказались в помещении с дверью в его противоположном конце, выходящей непосредственно в сад. Эта дверь была открыта, и в ее проеме спиной к нам стояла седоволосая женщина. Она напевала – или, скорее, мычала – однообразный мотив. Ла-ла-ла-ла-ла. Те самые пять нот, что преследовали меня со времени моего первого появления в этом доме. Вот и теперь они достигли моих ушей, просочившись сквозь высокий пульсирующий звук – напев моей сестры. Стоявший рядом со мной Аврелиус, видимо, ждал, что я объявлю Эммелине о нашем приходе. Однако я не могла говорить. Вселенная свелась к невыносимому давлению звука внутри моего черепа; время растянулось в одну бесконечно долгую секунду; я была поражена немотой. Я закрыла ладонями уши в тщетной попытке приглушить эту какофонию. При виде моего жеста Аврелиус воскликнул: «Маргарет!»

Услышав позади себя незнакомый голос, Эммелина оборачивается.

Зеленые глаза исполнены тоски и боли. Безгубый рот округляется, и глухое монотонное пение перерастает в пронзительный вой, который вонзается мне в голову, как острый нож.

Аврелиус потрясенно переводит взгляд с меня на уродливое лицо женщины – своей матери. Ее вопль кромсает, разрывает на мелкие кусочки воздух в комнате.

На какое-то время я глохну и слепну, а когда ко мне возвращаются слух и зрение, вижу скорчившуюся на полу Эммелину, чей крик уже стих, сменившись жалобным повизгиванием. Аврелиус стоит на коленях над ней. Она беспорядочно машет руками, не то отталкивая его, не то пытаясь за него уцепиться. Наконец ему удается поймать и задержать в своих ладонях ее руку.