Я остаюсь одна.

Без имени.

Без дома.

Без семьи.

Я никто и ничто.

Мне некуда идти.

У меня нет родни.

Я гляжу на свою обожженную руку, но не ощущаю боли.

Что же я такое? Да жива ли я вообще?

Я могу идти в любом направлении, но иду обратно к Анджелфилду. Это единственное место, которое я знаю.

Выйдя из-за деревьев на лужайку перед домом, я вижу пожарную машину. Деревенские жители с закопченными лицами, держа в руках ведра, стоят поодаль и наблюдают битву профессионалов с огнем. Некоторые женщины зачарованно следят за поднимающимися к небу клубами дыма. Тут же стоит карета «скорой помощи». Доктор Модели склонился над лежащей на траве фигурой.

Меня никто не замечает.

Невидимая, я стою на открытом месте чуть в стороне от всей этой бурной деятельности. Быть может, я и вправду ничто. Может, люди просто неспособны меня увидеть. Может, я погибла в огне и сама пока еще этого не осознаю. Может, я окончательно превратилась в то, чем была всегда: в привидение.

Но вот одна из женщин случайно бросает взгляд в мою сторону.

– Гляньте-ка! – кричит она, указывая на меня пальцем. – Вот и вторая!

Ее соседки поворачиваются ко мне, а одна из них бежит с этим сообщением к мужчинам. Они отрываются от созерцания пожара и также смотрят на меня.

– Слава богу! – восклицает кто-то.

Я открываю рот, чтобы сказать хоть что-нибудь. Но это у меня не получается. Я стою, совершая движения губами, но не произнося ни единого слова, ни единого звука.

– Не пытайтесь разговаривать, – говорит доктор Модели. Он уже рядом со мной.

Я смотрю на тело посреди лужайки.

– Она будет жить, – говорит доктор.

Я смотрю на дом.

Пламя. Мои книги. Это непереносимо. Я вспоминаю страницу из «Джен Эйр» – комок слов, спасенный мною из огня. Эти слова я оставила вместе с младенцем.

Я начинаю плакать.

– Она в шоке, – говорит доктор одной из женщин. – Укройте ее чем-нибудь теплым и побудьте с ней, пока мы занимаемся ее сестрой.

Женщина приближается ко мне и кудахчет слова утешения. Она снимает свой плащ и накидывает его мне на плечи осторожно и ласково, как будто укутывая ребенка. При этом она продолжает кудахтать:

– Ничего, вот увидишь, все обойдется, твою сестру вылечат… Ах ты, бедняжка.

Санитары перекладывают тело с травы на носилки и помещают его в карету «скорой помощи». Затем они помогают мне забраться туда же и усаживают рядом с носилками. Они везут нас в больницу.

Она смотрит в пространство широко открытыми, пустыми глазами. Я отворачиваюсь. Санитар склоняется над ней и, удостоверившись, что она дышит, обращается ко мне:

– Что с вашей рукой?

Я инстинктивно сжимаю левой рукой свою правую кисть, тогда как мое сознание по-прежнему не реагирует на боль.

Он берет меня за руку, и я позволяю ему разжать мои пальцы. Раскаленный ключ оставил глубокую отметину на моей ладони.

– Это заживет, – успокаивает санитар, – не беспокойтесь. Кстати, вы Аделина или Эммелина?

Не дождавшись ответа, он указывает на нее и спрашивает:

– Это Эммелина?

Я не могу отвечать, я не могу пошевелиться, я не чувствую саму себя.

– Ладно-ладно, – говорит он. – Главное, успокойтесь.

Он отказывается от попыток добиться от меня толку.

Я смутно слышу его бормотание:

– Однако мы ведь должны вас как-то зарегистрировать: Аделина, Эммелина, Эммелина, Аделина… Шансы поровну. Ну да ладно, выясним по ходу дела.

Больница. Распахиваются задние дверцы машины. Шум и суета. Торопливые неразборчивые голоса. Носилки перемещают на тележку, которая быстро катится прочь. Кресло-каталка. Меня берут под руки. «Садитесь сюда». Кресло движется. Голос за моей спиной:

– Не волнуйтесь, дорогая. Мы позаботимся о вас и о вашей сестре. Теперь вы в безопасности, Аделина.

***

Мисс Винтер уснула.

Я смотрела на ее полуоткрытый рот и короткий непослушный завиток волос на виске; спящая, она казалась очень-очень старой и совсем юной одновременно. С каждым вдохом одеяло слегка приподнималось над ее истощенным телом, а с каждым выдохом край простыни соприкасался с ее лицом. Вряд ли она это чувствовала, но тем не менее я наклонилась над ней, чтобы поправить простыню и пригладить упрямый седой завиток.

Она не пошевелилась. Я подумала: может, она не спит, а уже впала в беспамятство?

Не знаю, как долго после этого я просидела рядом с постелью. На столике были часы, но движения их стрелок давали мне не больше информации, чем однотонная синева морской поверхности на географической карте. Время волна за волной проходило через меня, пока я сидела с закрытыми глазами, но не засыпая, все время настороже, матери, стерегущей сон своего ребенка.

Я затрудняюсь с оценкой того, что случилось потом. Возможно, усталость вызвала у меня галлюцинацию. Возможно, я задремала, и это мне приснилось. Возможно также, что мисс Винтер действительно подала голос и произнесла свою последнюю фразу.

«Я передам ваше послание сестре».

Вздрогнув, я устремила взгляд на лицо мисс Винтер, но ее глаза были закрыты. Она по-прежнему казалась крепко спящей.

Я не увидела волка, когда он пришел. Я его не услышала. Все случилось очень просто: незадолго до рассвета я отметила какую-то особенно глубокую тишину в комнате и, прислушавшись, поняла, что единственная, кто здесь дышит, это я сама.

Мисс Винтер умерла. Снегопад продолжался. Когда в спальне появилась Джудит, мы с ней постояли у окна, озирая тускло-мрачное предрассветное небо. Постепенно в нем начала преобладать белизна, что означало наступление утра, и экономка отправила меня в постель.

Я пробудилась во второй половине дня.

Снег, перед тем лишивший нас телефонной связи, достиг уже уровня оконных карнизов и до половины завалил входные двери. Он отрезал нас от остального мира не менее основательно, чем запоры тюремной камеры. Мисс Винтер покинула нас вслед за женщиной, которую Джудит именовала Эммелиной, а я отныне предпочитала не именовать никак. Оставшиеся – Джудит, Морис и я – очутились в западне.

Кот проявлял беспокойство. В этом, судя по всему, был виноват снег: коту явно не нравилась столь разительная перемена в привычном ему окружении. Он перемещался от одного подоконника к другому в поисках своего утраченного мира и просительно мяукал, обращаясь ко мне, Джудит или Морису, как будто мы могли исправить случившуюся несправедливость. По сравнению с природным катаклизмом утрата хозяйки значила для кота гораздо меньше, если он вообще заметил это событие.

Снежная блокада отсрочила решение созданных двумя смертями проблем, и мы каждый на свой лад выдерживали эту мучительную паузу. Невозмутимая, как всегда, Джудит приготовила овощной суп, провела ревизию кухонных шкафов и кладовой и, покончив со всеми делами по хозяйству, занялась собой, сделав маникюр и косметическую маску. Морис, лишившийся своего фронта работ и очень этим недовольный, раскладывал бесконечные пасьянсы. Его раздражение достигло предела, когда ему пришлось пить чай без привычного молока, и, дабы вывести садовника из депрессии, Джудит сыграла с ним партию в кункен[25].

Что до меня, то я два дня просидела над своими записями, а когда они были завершены, попыталась читать, но проверенное средство теперь не сработало. Даже Шерлок Холмс не смог добраться до меня в этой снежной пустыне. Я целый час провела в своей комнате за анализом причин охватившей меня меланхолии, в которой присутствовал какой-то новый элемент. Наконец я поняла, что мне просто не хватает мисс Винтер. Испытывая острый дефицит общения, я отправилась на кухню. Морис охотно согласился сыграть со мной в карты, несмотря на то что я знала лишь самые простенькие, детские игры. Затем, пока Джудит сушила лак на своих ногтях, я приготовила для всех какао и чай без молока, а позднее Джудит занялась наведением лоска на мои ногти.