— Гай, а может их как-то по-другому казнить? — осторожно предлагаю я

— Как, например? — удивленно поднимает бровь префект — заставить горожан забросать их камнями? Так эти темные египтяне могут и отказаться, они до ужаса боятся своих древних богов, пусть даже и мертвых.

— Понимаешь… — срочно начинаю я придумывать серьезную отмазку — они ведь с креста могут начать сыпать проклятиями и смущать народ какими-нибудь страшными лживыми предсказаниями. Зачем нам это?

— Ты прав, Марк… — задумчиво кивает Галерий — надо приказать сначала вырезать им всем языки.

О, Господи, ну, что за варварство такое! А ведь с виду приличный, просвещенный человек! Хотя… себя-то я тоже считаю верным и просвещенным последователем Мессии. Но все это совершенно не помешало мне вырезать язык первосвященнику Анне.

Я замолкаю, прокручивая в голове другие возможные аргументы, и с досадой понимаю, что для римского префекта они будут такими же “убедительными”, как и мой первый. Вот так скажешь что-нибудь ненароком, и умирать жрецы будут еще мучительнее, чем на кресте.

Пока я размышляю, в дверях появляется Сенека с новым ворохом свитков. Галерий закатывает глаза

— Дядя, здесь только серьезные обвинения — оправдывается Луций — рассмотрение всех незначительных нарушений я, как и договаривались, оставил на нового магистрата.

— Да, мы с и этим провозимся неделю, а сейчас народ еще и из окрестных деревень потянется.

Философ виновато пожимает плечами и забирает плетеную корзину-цисту, полную свитков, стоящую у ног префекта. Так надо понимать, это уже прочитанные им с утра жалобы, по которым он успел вынести решение. Вот она — наглядная работа римской бюрократии в действии — гора бумаг здесь ничуть не меньше, чем у чиновников в будущем. И это Египет. А что тогда говорить про Рим, если даже в провинции на каждый чих префекта в наличие бумага?

— Луций, прервись и помоги Марку — распоряжается Гай Галерий — заодно и на Храм посмотришь, пока его не разрушили.

Мы с Сенекой покидаем кабинет. Он доволен тем, что можно наконец сбежать из магистратуры и избавиться от бумажной волокиты, а я расстроен. Новых аргументов против казни на кресте у меня так и не нашлось, да и надавить на префекта мне совершенно нечем — Сила больше не отзывается, кольцо потухло. Прошу Луция поговорить с дядей об отмене казни на кресте, но тот лишь пожимает плечами:

— Марк, я не понимаю: что тебе не нравится? Жрецы всего лишь получат по заслугам. Или ты уже забыл, какую участь они тебе уготовили?

Вот тебе и философ. Вот тебе и стоик. А чего тогда о других говорить? Наивно было надеяться, что можно так быстро искоренить казнь, которую римляне переняли у греков, а те у древних вавилонян. Видимо сразу всего не исправить. Тем более, что к самим римским гражданам этот рабский вид казни применяется крайне, крайне редко. А ведь жрецам, судя по всему, предстоит сначала бичевание плетьми, а потом еще позорная процессия до места казни, во время которой им на своих плечах придется нести тяжеленный деревянный брус. Это ужасно…

По дороге мы заносим свитки какому-то чиновнику, и Луций распоряжается отправить к девушкам в лагерь лучшую повитуху города. Потом идем на площадь, где по приказу префекта уже собралась толпа народа.

Ну, и как мне с жителями Мемфиса разговаривать? Кто я для них? Это в Иерусалиме меня каждая собака уже знает, а здесь-то — в египетской глубинке?! Ладно… пусть не такая уж и глубинка этом Мемфис, древняя столица великого царства, как никак. Но сути это не меняет — не смотря на вчерашний подвиг, чуть не стоивший мне жизни, в лицо Марка Луция Юлия до сих пор никто из местных не знает.

В окружении охраны мы с Сенекой пробираемся сквозь толпу, которая поспешно расступается перед легионерами, и поднимаемся по ступеням. Сказать, что мемфисский храм, посвященный божественному Августу, чем-то кардинально отличается от александрийского или кесарийского — нельзя. Ну, может, размерами он поскромнее, да не стоит на возвышении, а так все тот же портик и все те же колонны. Подозреваю, что и внутреннее его убранство не блещет особой оригинальностью, если только там какой-то национальный колорит присутствует. В святилище я, конечно, обязательно зайду, чтобы воздать почести своему прославленному предку, но это чуть позже — а сначала дело.

На площади перед храмом Августа целое море голов — в основном мужских, гораздо реже женских. Мужские — черноволосые или бритые наголо, женские — почти все покрыты платками или легкими шалями, спускающимся до колен, а то и до щиколоток. Женщины здесь вообще одеты значительно скромнее, чем в тех же Александрии или Кесарии, но скромность эта относится скорее к фасонам их платьев, а вот от ярких тканей буквально пестрит в глазах. Оно и понятно — Мемфис центр египетского ткачества, и про местных храмах выдают такие шедевры, что до их уровня и разнообразия расцветок римским мастерам как до Луны.

Я невольно задумываюсь, а не прикупить ли мне здесь подарок для Корнелии? Денег у меня, пожалуй, даже на паллу из их знаменитого газа хватит, но вот только правильно ли будет истолкован такой щедрый жест родителями незамужней девушки? Можно, конечно, и Клавдии отрез купить, чтобы не выступала, но что-то меня эта дама в последнее время сильно раздражать стала — перебьется!

К моему счастью Сенека первым взял слово, его-то здесь точно знали, как племянника грозного римского префекта. И красок он не пожалел, расписывая причину, приведшую нас в Мемфис. Послушать его пламенную речь, так на дворец префекта напала целая банда лазутчиков, и целью их было, чуть ли не свержение римской власти в Египте. С одной стороны, причина более чем уважительная для карательной экспедиции против храма Сета, и по сути, цель его жрецов была именно такой — уничтожить Рим. Но с другой… что же это за власть такая, что ее горстка жрецов смести может?

Наконец, и до философа, упивающегося своим красноречием, тоже доходит, что он малость переборщил с описанием нападения наемников на дворец. Он замолкает, переводя дыхание, и уже снизив градус пафоса, представляет меня:

— Жители Мемфиса, перед вами правнук Божественного Августа — Марк Луций Юлий Цезарь Випсаниан. Это он уничтожил вчера жрецов Сета и спас девушек, похищенных ими.

Я делаю шаг вперед, обвожу взглядом притихшую площадь. Мысленно прошу у Христа поддержки, вознося ему короткую молитву. Но Слово по-прежнему молчит. Спасибо, хоть знание языков осталось при мне.

— Жители Мемфиса — повторяю я обращение Сенеки к народу, но уже не на греческом, а на египетском — вы только что услышали от досточтимого Луция Сенеки о произошедшем в Александрии. Теперь я коротко расскажу вам о вчерашних событиях, случившихся в храме Сета.

Говорю спокойно, осторожно выбирая слова, чтобы не сказать лишнего. На площади становится так тихо, что я слышу тяжелое дыхание легионеров за моей спиной. Днем становится жарко, а парни мои в полном обмундировании, да еще щиты с собой взяли.

—…Не знаю, сколько у вас в городе пропало людей за последнее время, но думаю, что жертв при подготовке темного ритуала, жрецам Сета понадобилось очень много — это чудовище питается чужими страхами, болью и смертями. И готовился ритуал долго, ни один день, мы с легионерами и девушками нужны были только для его завершения.

Кто-то громко охнул в толпе. Горожане начали переговариваться, и судя по именам, которые они выкрикивали, люди здесь в последнее время действительно пропадали часто. И не только девушки. Конечно, это вполне обычное дело для такого большого города, но теперь, после моих слов, всех потеряшек точно повесят на храмовников Сета. Что нам и требовалось.

— Я также сильно сомневаюсь, что жрецы-убийцы обеспечили своим жертвам достойное погребение, и дали их душам обрести посмертие. Думаю, тела под покровом темноты они просто сбросили в Нил или вывезли в пустыню и зарыли там безо всяких погребальных обрядов. Как бродячих собак…

Да, я знаю, куда бить, и толпа на площади тут же взрывается негодованием. К погребению тел умерших египтяне относятся еще серьезнее, чем римляне — иначе по их верованиям душа человека не сможет жить в загробном мире и не сможет потом возродиться. Даже последний бедняк и раб должен быть похоронен хотя бы с минимальным соблюдением обряда. Для египтян надругательство над мертвым телом — худшее, что может произойти с их душой.