И снова все закричали и зашумели…

Но тут зазвонил звонок, и кратковременное классное собрание кончилось, так и не принеся никаких результатов.

Тося и Алик шли домой. Щёки у них горели от возбуждения.

— Алик, — говорила Тося, — а ты что, в самом деле подозреваешь Агафонова? А? Алик…

— Может, и его, — туманно отвечал Алик.

— Алик, а почему, почему? — спрашивала Тося.

— Узнаешь, когда время придёт, — говорил Алик.

— Алик, ну, А-а-лик!.. — взмолилась Тося, не выносившая никаких тайн. — Ну скажи, пожалуйста! Ну, прошу тебя! Ну, как это ты понял? Ты что, ВИДЕЛ?

— Видел, — сказал вдруг Алик, и Тося вздрогнула от этого короткого слова.

— Алик, а что ты видел? — осипшим от волнения голосом, почти шёпотом спросила Тося.

— Я видел, как он стоял за деревом, — многозначительно и важно произнёс Алик.

— За каким деревом?! Ну говори скорее! Ну, Алик! Ну, что он за этим деревом делал? Журнал в портфель прятал, а? Да что ж ты молчишь?

— Видела, когда мы вчера из школы выходили, — сказал Алик, — он за деревом стоял?

— Не видела, — чистосердечно призналась Тося. — Он когда снежками начал кидаться, я сразу побежала, и всё…

— Вот в том-то и дело, что не видела, — сказал Алик. — А надо видеть! Смотреть надо! Настоящий сыщик ничего из виду не упускает!.. А зачем он там стоял, знаешь?

— Нас ждал, — сказала Тося. — Он специально снежки приготовил.

— Плохо ты соображаешь! — сказал Алик. — ОН ЖДАЛ, КОГДА ВСЕ РАЗОЙДУТСЯ…

— Ой! — поняла Тося. — Значит, он хотел вернуться в класс за журналом?

— Вот именно, — сказал Алик. — Теперь, я надеюсь, тебе всё понятно?

Тося, восхищённая Аликиной сообразительностью, молчала.

— Вот так-то, — сказал Алик. — Я по всей Москве преступников искал, а они среди нас ходят! У себя под боком надо было глядеть. Большая была ошибка! Ну ничего. Теперь-то я докажу, на что я способен!

— Алик, а можно, я тебе опять буду помогать? Я ведь этого Агафонова терпеть не могу!

— Нет, — твёрдо сказал Алик. — Я сам его разоблачу. Я хочу, чтобы все в классе поняли, кто я такой и на что я способен.

— Алик, а ты его не боишься? — спросила Тося. Перед её глазами встала та сцена в окне…

— Ещё чего! Да я захочу — его мигом из школы попрут! Всё теперь от меня зависит.

…Когда на следующий день Нина Петровна вошла в класс, она первым делом кинула быстрый взгляд на учительский стол. Журнала на столе не было.

На перемене к ней подошёл с таинственным видом Алик Спичкин.

— Нина Петровна, можно вас на минутку? — сказал он, оглядываясь по сторонам. — Мне вам кое-что сказать надо.

— Я тебя слушаю, Алик.

— Нина Петровна, я не могу больше молчать! — вдруг горячо заговорил Алик Спичкин. И снова оглянулся.

— Да в чём дело, Алик? — сказала Нина Петровна.

— А дело в том, что я знаю, кто журнал стащил! — выпалил Алик.

Нина Петровна побледнела.

— Кто-нибудь в нашем классе?

— Агафонов, — как отрезал Алик. — А больше я вам пока ничего не скажу.

Ирина Васильевна Залетаева пришла с работы, как обычно, ровно в шесть часов вечера. Она поднялась по лестнице на свой этаж, вынула из кармана ключ и хотела было открыть дверь, но передумала и позвонила. Она знала, что её ждёт дочь Анюточка, что, услышав звонок, она вскочит и побежит открывать ей дверь.

Тр-р-рк… — протрещал звонок.

Ирина Васильевна мысленно улыбнулась, представив себе, как вскакивает со стула Анюта, как она мчится по коридору, как несёт ей в переднюю тапочки.

Но странное дело, сегодня Анюта и не думала торопиться.

Тр-р-рк, тр-р-рк… — нажала два раза подряд Ирина Васильевна.

Анюта не открывала.

Уже нервничая, Ирина Васильевна нажала на звонок третий раз… И когда дверь всё же не открылась, Ирина Васильевна подумала, что случилось что-то ужасное, что её дочь тяжело заболела.

Быстро вытащила она из сумочки ключ и сунула его в замочную скважину…

В квартире было тихо и темно. Дверь в комнату была прикрыта.

— Анюта! — позвала Ирина Васильевна.

Никакого ответа.

Ирина Васильевна вошла в комнату.

В середине полутёмной, сияющей чистотой комнаты стоял стол с чёрными ножками и блестящей коричневой полированной крышкой. В полированной поверхности стола отражалась синяя вазочка из чешского стекла и лежащие в ней крупные оранжевые апельсины. Мягко колыхались белые тюлевые занавески — форточка была открыта, по комнате разгуливал свежий воздух. Возле торшера с двумя маленькими бумажными абажурами, голубым и жёлтым, на широкой зелёной тахте под большим пуховым платком лежала Аня. Лица её не было видно.

«Что такое? В чём дело? Она спит? Почему она спит?» — вихрем пронеслось в голове у Ирины Васильевны, и она вспомнила, что совсем недавно тоже застала дочь спящей, и тогда ещё удивилась и встревожилась: Аня никогда не спала ни днём, ни под вечер, а теперь вот пожалуйста, опять…

— Анюта… — тихо позвала Ирина Васильевна, подходя к Ане и стараясь заглянуть ей в лицо.

Анины глаза были закрыты. Лицо у неё было бледное. На скулах горели лихорадочные пятна.

— Заболела… — охнула Ирина Васильевна.

Да, теперь у Ирины Васильевны не оставалось никаких сомнений в том, что её единственная, горячо любимая дочь была тяжело больна. И к чести Ирины Васильевны надо заметить, что, поняв это, она не опустила руки и не стала тратить время на ненужные охи и вздохи, а, будучи человеком энергичным и решительным, быстро принялась за дело.

Она побежала на кухню, вынула из буфета картонную коробочку с сухой ромашкой, и через минуту приятный запах цветущего луга уже разливался по всей квартире и доносился до ноздрей Ани, которая вовсе и не думала спать, а только делала вид, что спит, потому что до этого она долго плакала, и глаза у неё были опухшие, и она не хотела, чтобы мама это заметила.

«Мама ромашку варит, — подумала Аня. — Она решила, что я заболела. Сейчас она меня будет ромашкой поить».

И верно. Ирина Васильевна, свято верившая в то, что ромашковый чай помогает от всех болезней, поставила на поднос большую белую чашку и понесла её в комнату.

— Анюточка, — сказала она, присаживаясь с подносом на край тахты, — проснись, дочка. Я тебе чайку сделала.

— Я не хочу, мама, — не поворачиваясь, сказала Аня.

«Так она не спит?! — мелькнуло в голове у Ирины Васильевны. — Я пришла, а она даже не повернулась ко мне?! У неё воспаление лёгких!!!»

— Как это «не хочу»? — сказала Ирина Васильевна. — Обязательно выпей! И повернись ко мне, я тебе лоб пощупаю.

Нехотя, очень нехотя повернулась Аня к маме. Глаза у Ани в самом деле были красные и опухшие.

«Завтра же вызову врача, — с тревогой всматриваясь в дочь, подумала Ирина Васильевна. — У неё температура не меньше сорока…»

Но Анин лоб, как ни странно, оказался ледяным.

— Анюта, — сказала Ирина Васильевна, — ты ужасно выглядишь. У тебя что-нибудь болит?

— Ничего у меня не болит, — отводя глаза, тихо, как будто издалека, ответила дочь.

— Может, ты чего-нибудь хочешь? Может, тебе апельсинчик дать? — допытывалась Ирина Васильевна.

— Не надо, — шёпотом отвечала Аня.

— Но почему? — ещё больше пугалась Ирина Васильевна. Кому, как не ей, было знать, что её дочь обожает апельсины.

Но Аня не отвечала. Она снова отвернулась к стене и вдруг стала плакать.

Худенькие Анины плечи вздрагивали под серым платком, из опухших глаз катились и падали на подушку слёзы, и Ирина Васильевна разволновалась не на шутку. Её любимая дочь, бледная, с кругами под глазами, лежала на тахте, плакала и уверяла, что у неё ничего не болит. А почему она лежала на тахте, почему была такая бледная и почему у неё под глазами круги — неизвестно, и неизвестность эта пугала Ирину Васильевну.