Не склонный к юмору врач ответил серьезно:

— Дышать можно, а работать нельзя.

Но как человеку без дела? Для чего же тогда жить?

Вопреки запрету он засел за учебники и через год поступил в педагогический институт. После второго курса перевелся на заочное отделение и стал работать в спецшколе. К этому времени он уже мог ходить…

Все движения Павла Ефимовича были плавны и размеренны, как в слегка замедленной киносъемке, спину он держал неестественно прямо и напряженно, будто по команде «смирно». Иногда, резко оборвав речь, он умолкал и, сцепив зубы, страдальчески морщась, уйдя в себя взглядом, переживал внезапную атаку боли. А потом снова звучал его молодой сочный голос.

Обычно уроки химии начинались шутливой перепалкой с ехидными любезностями и любезными насмешками. Дело в том, что Усенко был командиром шестого взвода, соперника четвертого в соревновании.

Так было и на этот раз.

— Ну, как дела у шестого? — невинно осведомился Славичевский, когда преподаватель сел за стол. — Головокружения от успехов по русскому не наблюдается?

Это был намек на позавчерашнее сочинение, за которое шестой взвод собрал богатый урожай двоек и троек.

— Дела неплохие, — с наигранным смирением ответил Усенко. — Головокружения не наблюдается ни от успехов, ни от неудач. И в этом залог того, что к концу четверти шестой станет лучшим в школе.

— Если не будет больше сочинений, — съехидничал Захаров.

— Сочинения будут. Но у нас народ не гордый — упорно грызет гранит науки, быстро исправляет двойки и пишет все грамотнее. У вас же, гляжу, кое-кто неделями в бэу ходит — гордые, черти!.. Ну, довольно болтать! Иди к доске, Бутузов.

После опроса — конспект. Тихо. Только слышен ровный голос преподавателя, скрип перьев и пошмыгивание носами. И вдруг в этой напряженной тишине раздался высокий вибрирующий дискант:

Наступило полное беззвучие, через несколько секунд взорвавшееся хохотом.

— Над чем там трудишься, Архимед? — отсмеявшись, крикнул Павел Ефимович. — Стихи, что ли, сочиняешь?

Темнокожее лицо Васи Матвиенко еще больше потемнело от густого румянца. Во взгляде, что случайно перехватила Манюшка, была растерянность только что разбуженного человека: мол, простите, случайно вырвалось, ей-богу, не хотел.

«Какой-то он…» — неопределенно подумала Манюшка.

Тихий, незаметный, приходил Матвиенко в класс, садился за свою вторую в первом ряду от двери парту и молча погружался в чтение, никого не задевая и досадливо отмахиваясь от тех, кто пытался задеть его. Отвечал преподавателям обычно сосредоточенно морща квадратный выпуклый лоб и охватив его растопыренной пятерней. Иногда вступал в общий разговор, высказывал свое мнение, спорил, но сразу уходил в себя, когда, исчерпав аргументы, начинали укрываться за шуточками или общими местами типа «сам дурак». Когда за что-нибудь хвалили его, отмахивался с выражением досады и страдания на лице. В последнее время он частенько оказывался рядом с Манюшкой у доски на самоподготовке или в коридоре у окна. Но она как-то не обращала на это внимания, тем более, что разговор обычно клеился из каких-то текущих пустяков.

После урока она подошла к нему. Сосед его по парте — Очеретян — подначивал Васю:

— Архимед, ты по каким числам причесываешься?

Праздный народ на соседних партах посмеивался.

— Ну вот какое твое дело? — отбивался Вася. — Мои волосы, хочу причесываюсь, хочу — нет.

— Что значит «мои»! Видал в строевом уставе на картинках каким солдат должен быть? Чистенький, подтянутый и, между прочим, причесанный. А ты? Как с ведьминого помела сорвался.

Матвиенко уныло шевелил бровями. Видно было, что он хоть и уткнулся в книгу, но не читает — подначки Очеретяна допекли его.

— Слушай, чего ты прилип к человеку, как банный лист? — вмешалась Манюшка. — И эти зубы скалят. Совсем затравили хлопца. Пошли отсюда, Архимед, поможешь решить задачку.

Она потянула его за рукав, и Вася послушно и с радостью за нею последовал. Манюшка начертила на доске многоугольник, записала условие задачи. Он следил за ее рукой, запустив пальцы в шевелюру и бормоча:

— Найдем площадь… Сторона АС плюс высота… Пополам… Ага, вот… — Он схватил мел и начал быстро писать — мелкие крошки полетели в разные стороны. Искрошив один кусок, взял другой и продолжал покрывать доску цифрами и буквами. Манюшка с трудом успевала следить за его рукой и осмысливать написанное.

— Вот и все, — сказал Матвиенко и обвел ответ жирной рамкой. Некоторое время он смотрел на свои записи, а потом смущенно произнес: — Задача трудная, не сразу и решишь. — Он явно пытался ободрить Манюшку.

— А вот ты же сразу решил.

Теперь Вася начал оправдываться.

— Да тут, видишь ли, раз на раз не приходится. Бывает, сидишь, сидишь…

— Ты, наверно, сильно любишь математику?

— При чем тут… Просто иной раз начинаешь решать и уже не можешь оторваться. Стыдно вроде бросать. А вообще — сухая наука. Дано тебе замкнутое пространство АВС — и пляши в нем. Никакой игры мысли… Слушай, сегодня занятие парашютного кружка. Пошли?

— Так я ж не записана. А вообще хочу в авиамодельный.

— Ну и правильно, — понимающе сказал Вася. — Знаешь, прыгать мне и самому… страшно.

Манюшка протестующе вскинула подбородок, но глянув на смущенно покашливающего Архимеда, раздумала обижаться и пояснила:

— Честно скажу: я как подумаю про прыжок, как представлю себе эту бездонную яму, и тебе надо вот сейчас шагнуть в нее, у меня аж сердце заходится. Стыдно, конечно, но…

— Да чего тут стыдного? Но с другой стороны: ведь прыгать-то все равно придется, раз в авиацию пошли, верно? Надо, значит, воспитывать себя, иначе летчиком не станешь.

— Ты прав, — вздохнула Манюшка. — Вон Павел Ефимович — на сбитом самолете падал, даже без парашюта. Значит, и к такому надо быть готовыми. Эх, взялась я за гуж… Ну, бог с ним, даешь парашютный!

После занятий в кружке, когда строились на ужин, Манюшка вдруг поинтересовалась:

— А ты чего не заходишь? Живем по соседству, а хлеба-соли не водим.

Вася начал заливаться краской. Чтобы скрыть смущение и занять руки, принялся старательно шарить в карманах.

— Ты сегодня свободна? — не поднимая глаз, спросил он.

— Что значит «свободна»? Буду дома, а выкушать по чашке чая время найдется. Только ты прихвати с собой ужинные пирожки. А то у меня кипяток-то найдется, а вот хлеба-соли — тюти.

Они встретились глазами и рассмеялись.

Обычно спать ложились в одиннадцать, иногда в половине двенадцатого. В этот раз распорядок был нарушен. Игорь Козин за ужином дал Манюшке книгу «В небе — девушки». Очередь ее была еще далеко, Игорь впустил в свою — и поэтому времени на чтение не было: только до завтра.

Она засела за книгу сразу после ужина. Рядом за столом готовила уроки Марийка, о чем-то спрашивала — Манюшка не слышала и не отвечала. Потом подружка начала собираться в кино, вернувшись, разлетелась было поделиться впечатлениями — Манюшка даже головы не подняла.

Спокойно и даже буднично рассказывали авторы о совсем недавних событиях, которые трогали душу, вызывая у девочки слезы гордости или боли.

В сентябре 1941 года, когда фашисты появились под Москвой, военкоматы стали осаждать девушки с летными книжками в руках: «Возьмите на войну. Хотим защищать Родину».

Вскоре по радио прозвучало обращение прославленной летчицы Марины Расковой: создадим женские авиаполки!

Было сформировано два полка бомбардировщиков — 587-й во главе с майором Расковой и 588-й под командованием майора Бершанской.

Воевали девушки отважно и даже отчаянно. В сутки каждый полк делал до пятидесяти вылетов. На своих юрких, высокоостойчивых, низколетающих У-2 («кукурузниках») они незаметно подкрадывались к фашистским аэродромам, артпозициям, штабам, обрушивали уничтожающий удар и едва не ползком, недоступные для зенитного огня и истребителей, удалялись. Немцам небесные воительницы внушали мистический ужас: недаром прозвали они их ночными ведьмами.