– Твою ж мать! Он звонил ей, мать его! Звонил несколько раз и накануне перед ее исчезновением тоже звонил.

– Кто? – Ферни поставил стакан с кофе на стол и облокотился о стену, сложив руки на груди.

– Волин. Он звонил Ли.

– И визитку нашли в ее сумочке, – добавил Ферни.

Заславский вскинул голову и посмотрел на друга.

– Нам пора побеседовать с мистером Волин, нужно прищучить этого сукина сына и задать пару вопросов. И пусть молится хоть дьяволу, чтобы у него оказалось алиби на это время.

– Даже если у него не будет алиби оно найдется с помощью его адвокатов.

– Посмотрим.

Снова зазвонил телефон.

– Твою мать, у президента спокойнее, чем в этом гребаном участке. Да! Заславский слушает! А почему не на сотовый? Точно…прости. Батарейка сдохла. Что там у тебя? Что? Я выезжаю.

Заславский побледнел и перевел взгляд на Ферни.

– У нее в волосах…на голове…вырезан знак бесконечности. Прямо за ухом.

– Тянет на ордер, Ал.

– Да! Бл**ь! Тянет на ордер!

Оба замерли, глядя друг на друга.

– Твою ж мать!

– Что?

– У девочек…Тату.

– Ты ж не думаешь?

– Не знаю. Что с ее компьютером. Проверяли переписку?

– Нет. Он все еще в квартире.

– Отправь туда Стефани с ребятами пусть везут сюда. Давай! Поехали. Кажется, у Волин начались серьёзные неприятности.

***

– Смотри... Очень неровные края. Он был в ярости, когда делал это. Он злился.

– Что–то еще есть?

– Нет. Пока ничего. Осмотрели тело. Он надругался над ней, но не обычным способом, он ее не трахал сам. Он именно глумился и издевался…

– В смысле?

– Он насиловал ее каким–то предметом, мы еще ждем ответов из лаборатории, но я подозреваю, что это нож или тесак.

– Чокнутый сукин сын. Гребаный извращенец. Они что плодятся пачками, размножаются делением? То ни одного, то сразу два?

Берн поправил очки кончиком пальца.

– Сезон маньяков открыт. Деньги к деньгам, неприятности к неприятностям и маньяки к маньякам.

Алекс склонился над телом, рассматривая ранку. Смотрел несколько секунд. Точь–в–точь как на визитке. И вдруг нахмурился.

– Посвети сюда.

– Куда?

– Посвети, мать твою. Вот сюда. В ухо.

– Нахрена?

– Дай пинцет.

Берн пожал плечами и протянул пинцет. Алекс наклонился к трупу и осторожно ввел края пинцета в ушную раковину. Несколько секунд что–то пытался ухватить и наконец извлек белый квадрат. Берн судорожно сглотнул.

– Твою мать!!!!

– Он пустой! В лабораторию, немедленно. Сейчас! Сверить на идентичность с предыдущими!

– Да, Ал! Черт! Как я не заметил. Я все осматривал.

– Он знал, что выколет ей глаза, – пробормотал Алекс, – гребаный ублюдок знал об этом заранее, он вырезал знак и протолкал через рану бумажку прямо в ухо.

– Как ты заметил?

– Не знаю…мне показалось, что там что–то есть. Я бы никогда не связал это с девочками. Совершенно другой почерк. Возможно, он злился…Да..Он был в ярости.

Алекс посмотрел на Берна.

– Ты сказал, он не совершал с ней половой акт?

– Нет.

– Он устроил нам спектакль…Он считал ее грязной и убил ее грязно. Ищите в ее крови препарат. Он должен был использовать тот же препарат. Ферни, поехали.

***

Я чувствовала, как внутри все скручивается в узел. Как пульсирует пульс в висках.

Иногда ты считаешь, что знаешь человека, знаешь, как себя саму, а оказывается, это было лишь иллюзией и тебе показывали только то, что считали нужным показать.

Дрожащими руками достала сигарету и сунула в рот, руки ходили ходуном, и зажигалка зажглась только с десятого раза. Я снова посмотрела на монитор и перечитала, чувствуя, как немеет затылок:

«Почему некоторые получают все, а кто–то ничего? Я старалась, я всегда старалась быть лучше, чем она. Я добилась большего, чем она. А они выбирают ее. Всегда выбирают ее. Почему? Что со мной не так? Или сучки- блондинки нынче в моде? Я ярче и красивее. Почему Алекс думает только о ней? После тех двух ночей, что мы провели вместе, он вернулся снова к ней. Неужели он не видит, что она никого не любит, кроме себя? Эгоистичная сука, которая даже собственной матери не звонит. Если бы у меня была мать… Как же я ее ненавижу».

Мне казалось, что у меня в легких что–то застряло и я не могла вздохнуть. Только открывала и закрывала рот. Пролистала ниже.

«И что теперь? Вот что теперь? Я сделала все, чтобы они расстались, а он как собака, как преданный пес бегает за ней и заглядывает в глаза. Ночью трахает меня, а днем звонит ей и скулит в трубку. Твари. Мне иногда хочется, чтобы они оба сдохли. И он, и она».

Тыльной стороной ладони по мокрому лбу и еще одна сигарета, пепел падает мне на колени, а я ничего не чувствую.

«Вчера вернулась из Сиэтла. Похоронила ее мать. Она называла меня доченькой раньше. Она целовала мне руки. Не ей, а мне. Потому что Кэт сука, которая жалеет и любит только себя. Весь мир должен вращаться возле нее. А перед смертью опять звала ее. Эту дрянь.

Я уверена, что гребанная русская матрешка даже не заметит, что ее матери не стало. Не почувствует».

Я вскочила с кресла, опрокинув его на пол и всхлипнула, меня шатало, я отступила от компьютера на несколько шагов и не чувствовала, как по щекам Ксются слезы.

Меня тошнило, тянуло вырвать прямо здесь, на пол. Стоять и исторгать все содержимое желудка вместе с теми годами, когда я считала Ли своей подругой, своей сестрой, частью меня самой.

– Ма…ма…

В коридоре послышался шорох. Словно кто–то повернул ручку двери. Я замерла. Зажала рот обеими руками. Скрипнула дверь, и я попятилась к ванной. Зацепила каблуком кабель от компьютера и тот упал с грохотом на пол.

Я смотрела на полоску света в открытой двери и как медленно движется в направлении меня чья–то тень. Вжалась в стену, схватив с прикроватного столика ножницы, зажала в кулак.

Когда тень шагнула в комнату, я закричала, зажмурилась. Чьи–то руки сжали меня, а я размахивала ножницами и орала, как ненормальная. У меня началась истерика, неконтролируемая паника. Почувствовала, как мне выкрутили руку, услышала как лязгнули ножницы об пол, а потом меня сильно тряхнули.

– Ксения! Открой глаза! Кошка, это я. Всего лишь я!

Открыла глаза и всхлипнула, на меня смотрел Иван Волин, и я порезала ему щеку ножницами. По его щеке стекала струйка крови.

Через секунду я уже рыдала у него на груди, всхлипывая, сотрясаясь всем телом.

– Тихо, девочка. Тихо, маленькая. Все хорошо. Это я. Всего лишь я. Не смог оставить одну. Сидел внизу пока не увидел, как ты уехала…поехал за тобой. Тшшш… Все хорошо. Теперь все будет хорошо.

У него совершенно другой голос, такой …низкий, тихий. А руки, они сжимают меня сильно, властно, защищая и жалея одновременно. Я прижалась к Иван всем телом. Меня все еще трясло, но внутри разливалась волна тепла. Словно в защищенном месте, словно рядом с ним не может произойти ничего плохого.

Я подняла заплаканное лицо и посмотрела ему в глаза.

– Она ненавидела меня! Все это время она меня ненавидела….

– Кто? Ли?

– Да! Она меня презирала…Писала в своем дневнике, как ненавидит… И моя мама…она мертва …о Господи….Иван!

Он снова прижал меня к себе, до хруста в костях, очень сильно, так что стало нечем дышать. Потом поднял на руки и вынес из квартиры.

***

Я нежилась в его объятиях, убаюканная звуком его голоса. Он что–то говорил мне по–итальянски, перебирая мои волосы, вытирая слезы с моих щек, укачивая, как ребенка. Я не сразу поняла, что Иван привез меня к себе, а когда поняла, то ничего не хотела спрашивать, я хотела, чтобы он был рядом. Вчера было много сказано в порыве страсти. И я говорила, и он говорил. Возможно, все это не настоящее, только всплеск похоти. Но почему тогда мне так хорошо в его руках, почему именно сейчас, когда внутри выжженная пустыня боли и разочарования, я ищу именно его руки? И именно в них я чувствую себя уверенно, чувствую маленькой и расслабленной?