…Но из трех крайних дворов никто никуда не ушел. А на следующее утро из Стрижавки приехала машина с немцами. Они арестовали Арсеня Митрофановича Браткова, его жену Юлию Константиновну Ровинскую, Степана Браткова, Якова Коника, Полину Войну и ее мужа Доминика. Никто арестованных больше никогда не видел.

Таня проснулась от громкого стука в окошко. Она осторожно повернулась на узкой кровати, чтобы не разбудить старшую сестру, та, не открывая глаз, жалобным тоном спросила:

— Кого это черти мучают?

И в ту же секунду в кухне послышался приглушенный голос отца:

— Слышу, слышу. Чего шуметь? Заходи в хату!

Таня подхватилась с постели и, зябко скрестив на груди руки, выглянула из комнаты. В хату вошел мальчишка-рассыльный из конторы и высоким голосом почти выкрикнул:

— Дядько, голова колгосп… радгосп… тьху, щоб вони подавылыся — земгоспу сказав, щоб Таня йшла до конторы!

Отец испуганно посмотрел на мальчишку и стал расспрашивать, зачем ее вызывают. Но рассыльный ничего толком ответить не мог. Он натянул на уши картуз, хлопнул палкой по голенищу драного, доставшегося в наследство от старших братьев сапога и вывалился за дверь.

Отец озабоченно и жалостливо посмотрел на Таню.

— Собирайся, дочко. Пойдем вместе.

В комнатке председателя сидел Карпо Тыщишин — уже старый, флегматичный человек, который лучше всего на свете знал землю и тяжелый труд. Танин отец еще в 1929 году одним из первых вступил в колхоз, все годы был членом правления, и Карпо уважал его. Он сказал Тане:

— Вот пришла бумажка… Открывают немцы сельскохозяйственную школу. Вроде техникума. Из наших людей хотят для себя агрономов готовить. Пришло распоряжение, чтобы и мы кого-то направили в Павловку. Там эта ихняя школа будет.

Тыщишин говорил все это Тане, но обращался он к ее отцу. Тот стоял молча. Слушал.

— Вас у отца трое девчат, — продолжал Карпо, — все равно какую-нибудь заберут в Германию. Придет разнарядка — и никуда не денешься. Лучше иди в Павловку. Близко… почти дома. Выйдет у них что-нибудь из этой затеи или нет — не наша забота. Главное — пережить страшное время.

Отец не проронил ни слова. Он был согласен с Тыщишиным. И уже на следующий день с узелком в руках Таня шла в Павловку.

От Янева до Павловки, если идти пешком, путь не близкий. Но вот уже позади Гущинецкие хутора. За ними дорога долго-долго тянется под самым лесом, она прижалась, укрывшись от ветра, к самым стволам берез. По другую сторону — огромное, сжатое поле. Лишь в самом конце, где-то там, перед железной дорогой, за горизонтом, вдоль полей тянутся сады. Это Яблунивка.

Солнце зацепилось уже краем диска за верхушки сосен, когда Таня вошла в село. Но в школу попасть не удалось. Шепелявый хлопец с черной заплаточкой над бровью, который стоял у порога, заступил ей дорогу.

— Ляйтер прикажал никого не пушкать!

Таня пошла по селу, чтобы попроситься к кому-то на ночлег. По улицам бродило немало таких же, как она, ребят и девчат. Пристроилась к одной из групп. Наконец добрая душа пустила их в дом.

Утром к школьному двору со всех концов Павловки потянулись помятые, заспанные шуляки. Это словечко она услыхала уже в селе. Кто-то из хлопцев в шутку назвал товарища студентом. Тот возразил:

— Какие мы студенты. В этой «шуле»[9] тебе дадут студента. Шуляки мы.

Теперь шуляки и шулячки выстраивались посредине большого школьного двора. Девчата в одну колонну, хлопцы — в другую.

Когда все были построены, из дверей вышел белесый остроносый немец средних лет в военном мундире, но без погон. Он свирепо обвел взглядом всех присутствующих и сказал:

— Медхен — дьевушки, напра-фо! Ви тут цванцих кругоф бежаль… марш!

Побежал сам и, толкнув кулаком в бок ту, что стояла в голове колонны, показал, как надо бежать. Девчата побежали. Сначала хихикали, наступали одна другой на пятки, толкались. Потом смешков не стало. Девчата ступали кто ботинками, кто разбитыми довоенными туфлями на каблуке «полукантес». Все тяжелее дышали, все больше растягивалась колонна. После десятого круга Люба Охрименко вышла из строя и, качаясь, прислонилась к стволу клена. Немец подскочил к ней, схватил за волосы и с силой вбросил в строй бегущих.

У Тани пересохло в горле, пекло в груди. Она задыхалась, хотелось набрать как можно больше воздуха, но легкие были полны, их разрывало, вдохнуть уже было некуда. Вот упала одна, другая. Потеряв сознание, повалилась еще одна девушка.

Только после этого послышалось: «Хальт!»

Настала очередь хлопцев. Их построили в длинные три шеренги, поставили в шахматном порядке на расстоянии вытянутых рук, и немец скомандовал:

— Лягаль!

Это очень похоже на украинское слово «лягай», то есть ложись. Поэтому большинство легли. Немец подождал, пока лягут остальные, и тут же скомандовал:

— Ставаль!

И началось: «Лягаль!.. Ставаль!.. Лягаль!.. Ставаль!..»

Панас Риндюк из Янова, казалось, даже обрадовался. Хлопцы, наблюдавшие, как бегают девчата, и сами готовились к какому-то испытанию. Они ожидали худшего. Но после полусотни раз «лягаль-ставаль» их лица побледнели, пот заливал глаза. Уже не дышали — хрипели. После команды «Ставаль!» кто-то не смог подняться. Не переставая командовать, немец подошел к нему и ударом сапога заставил встать. Потом пошел к другому и со злостью поддал в бок сапогом. Так он ходил между рядами, не переставая командовать и раздавать увесистые пинки, пока не устал сам. У кого-то из ребят пошла из носа кровь. Другой лежал, хоть немец бил его сапогом, — не мог подняться.

Тогда гитлеровец сказал что-то директору и скрылся в помещении школы. Шуляки пришли в себя, отдышались. Кого-то из ослабевших отвели в сторонку.

Лишь после этого снова появился немец, стал перед строем и гаркнул:

— Будет больше опоздаль? Я есть ляйтер тут шуле. Опоздаль — плац, опоздаль — карцер.

Лишь теперь шуляки поняли, что это было наказание за опоздание. Даже в первый день они должны были явиться к восьми утра на занятия, а они собрались лишь к десяти…

Фашисты действовали в соответствии с девятым разделом так называемых «Двенадцати заповедей поведения немцев на Востоке и обращения с русскими». Там говорилось:

«Мы не хотим обращать русских на путь национал-социализма, мы лишь хотим сделать их орудием в наших руках. Мы должны подчинить молодежь, указывая ей ее задания, энергичнее взяться за нее и карать, если она саботирует или не выполняет эти задания».

На любую подлость шли гитлеровцы, лишь бы «покорить» молодежь, сделать ее «орудием» в своих руках. Сельскохозяйственная школа в Павловке, или просто «шуля», как ее тут называли, являла собой один из экспериментов фашистской пропагандистской машины. О ней говорили как о среднем специальном учебном заведении для украинцев, а истинной целью обучения в ней была попытка вытравить из юношей и девушек «советский дух», заставить их забыть о своем человеческом достоинстве, превратить их в послушных батраков. О настоящих намерениях устроителей этой школы читатель узнает позже.

…Ночью Таня лежала на узенькой железной койке, сжавшись в комочек под убогим байковым одеяльцем. Ей было холодно. Женское общежитие размещалось тут же, в школе, на втором этаже, в большой комнате. Койки стояли вплотную, одна к другой парами, чтобы меньше занимать места. Таня прислушивалась к тому, как ворочались, стонали во сне, посапывали ее соседки, и не могла согреть душу. Это был какой-то внутренний холод от сознания своей беспомощности, от тоски и одиночества.

Еще немногим больше года назад она могла пойти куда хотела, могла петь, шутить, смеяться. Могла мечтать, не сомневаясь в том, что ее мечты сбудутся. И все это она воспринимала как должное. Неужели так было?

Ляйтер с одинаковой легкостью раздавал зуботычины и ученикам и учителям, добиваясь одного — астрономической точности в исполнении всех параграфов расписания. Само содержание учебы его, видимо, даже не интересовало. Главное — покорность, исполнительность, работа.