Влез Вакулич. Принес хлеба, кринку молока.

— Ешь, — сказал Петру.

— Спасибо вам! — вырвалось у Довганя.

— Э… да что мне. Мы с Марусей знали, на что идем. А вот скажи другое: сжег я это сани, затащил тебя на чердак, а сам пошел по дороге, по которой Вася тебя тянул. Идешь, идешь… кровь. Чудь дальше — снова кровь. Где капля, где две, и выводит на дорогу в Мизяков. Я, конечно, затираю, снежком присыпаю, но время идет. День белый уже. И вдруг смотрю — мне навстречу мизяковские лесники Наум Харченко и Вакула Гринюк. Сапогами дорогу ковыряют. Они, оказывается, тоже эти следы затирают. Сошлись мы на дороге, сказали друг другу «здравствуйте» — и в разные стороны. Я сюда, а они — в Мизяков. Вот такие наши люди, хлопче.

…Лишь на второй день за Довганем приехал Андрей и увез его в отряд. Там уже было известно о судьбе Михаила Каверина.

Утром его схватили фашисты. К дому старика их привела политая кровью дорожка, что начиналась у комендантского порога. Михаила пытали, но он ничего им не сказал. Так его и замордовали.

Положение раненых становилось все хуже. У Довганя стала опухать нога. У Волынца все время кровоточила пробитая насквозь щека, засевшие в ноге осколки гранаты при каждом движении причиняли боль. Хлопцев надо было спасать. Всех троих, в том числе и Сашу Блохина, решили отправить в Павловку, к Ивану Павловичу Томчуку.

Хата сельского учителя Томчука стояла на краю села. Сразу за хатой начинался заболоченный луг, поросший отдельными островками кустов лозняка, чахлыми осинками, такими же березками, которые почему-то не росли ввысь, а кустились, пускали без конца новые отростки. Местами на лугу торчали кочки и росла осока.

Сюда и привезли их глубокой ночью Игорь и Андрей Коцюбинские.

Еще год назад, когда Волынец организовал подпольные курсы медсестер, он в нескольких селах оборудовал «партизанские госпитали». Правда, вся аптека такого госпиталя состояла из двух-трех пузырьков йода, бутылки самогона-первача и нескольких пакетов бинта.

Ивану Павловичу пришлось принять всех троих. Он помог перенести их в горницу. Поскольку на кровати могли поместиться только двое, стянул постель на пол и уложил всех рядом. Выйдя в комнату, разбудил на печи старшую дочь — десятилетнюю Катю. Девочка, еще не открыв как следует глаза, поспешно натягивала кожушок, обувалась, не попадая тоненькой ногой в валенок.

Пока Довгань и Волынец давали Игорю наставления, договаривались, как и через кого будут поддерживать связь, вернулась девочка, ведя за собой встревоженную Катю Кособуцкую — Черную. Она кончила подпольные курсы медсестер и жила неподалеку отсюда.

Увидев среди раненых и командира и комиссара, она побледнела. Но потом повернулась к Игорю, который все еще топтался в хате, решительно сказала:

— Уходите. Чего вы тут толчетесь все. Я сделаю все, что смогу.

…Игорь возвратился в отряд, доложил Мессарошу, где и как устроил раненых, а сам стал готовиться к поездке в Калиновку. Он подбросил в санки сена, спрятал в него две гранаты, винтовку и поехал. Стоял белый день. Игорь нахлестывал лошадь, ехал в открытую. Правда, шинель полицейского он сменил на обыкновенный кожух.

Он рисковал. Его знали многие, да и кони были приметные. Но тут могла выручить только дерзость.

Подкатив на санях к дому Марфы Давыдовны, он привязал лошадь и вошел в комнату. Рядом в двухэтажном здании, которое нависало над низким домом Марфы Давыдовны, жили немецкие офицеры. «Им и в голову не придет, — рассуждал Игорь, — что возница, спокойно привязывающий под их окнами лошадь, — партизан».

Марфа Давыдовна работала. Деревянной мешалкой она шуровала в стоящем на печи котле — варила мыло. Это Игорь учуял по запаху. Больше года назад подпольщики посоветовали ей пойти к немцам и попросить разрешения на производство и торговлю мылом и красками. Под видом покупателей к ней ходили партизаны и подпольщики.

— В чем дело, Игорь? — спросила хозяйка.

Игорь Коцюбинский был первым, кто отважился зайти к ней после ареста Блохиных.

— Нужен доктор, Марфа Давыдовна, настоящий.

— Ты что, с собой его повезти хочешь?

— Да. Конечно. Доставку гарантирую.

— Попробую договориться с Аникеевым. Хороший человек. Мы до войны оба были депутатами. Когда ты приедешь за ним?

— Сегодня. Как только стемнеет.

От гестапо больницу отделял лишь забор. По одну сторону больничный дворик, по другую — двор гестапо. В эту больницу не так давно перевели из тюрьмы Милентия Кульчицкого. Он пролежал здесь несколько месяцев. И неизвестно, что стало бы с Милентием, если бы не Аникеев. После Сталинградской битвы Гитлер строжайше запретил пускать в Германию раненых и обмороженных солдат, которых удалось вывезти самолетами из-под Сталинграда. Все госпитали, в том числе и в Калиновке, были заполнены гитлеровцами. Местных больных или отдавали родственникам, или просто выбрасывали. Эти обстоятельства позволили Аникееву перевести Милентия в Гущинецкую сельскую больницу как обычного больного — в палату без решеток. И когда он немного поправился, его забрала оттуда мать. Здоровье Милентия было подорвано, и в партизаны идти он уже не мог. Но до самого дня освобождения оставался их верным помощником и разведчиком в подполье.

Аникеев не имел связи с партизанами, но всегда был готов помочь им. Зная активную натуру Марфы Давыдовны, он ни на минуту не сомневался в том, что она связана с подпольщиками. И когда Марфа Давыдовна, выждав длинную очередь, попала к нему на прием, сухо спросил:

— Что у вас?

— Андрей Никитович, у меня ничего не болит. Вот только душа…

— Когда болит душа, обращаются к священнику…

— Мне надо, чтобы вы пошли со мной. Моего больного сюда нельзя привести.

— Куда мне надо прийти?

— Ко мне домой сегодня вечером.

— Хорошо, — и, не дав ей сказать больше ни слова, громко выкрикнул: — Следующий!

А вечером Марфа Давыдовна угощала его чаем с калиной, рассказывала о своем житье-бытье. Они просидели весь вечер, разговаривали и вместе с тем прислушивались к тому, что происходит на улице. Но Игорь так и не приехал. Попив предложенного учительницей чайку, Аникеев наконец стал прощаться.

— Ну, лечить, вероятно, сегодня мы уже никого не будем. До свидания, Марфа Давыдовна. А если что случится — не стесняйтесь. Приходите прямо ко мне домой. Я ведь живу при больнице.

В этот день до позднего вечера между Гущинцами, Павловкой и Калиновкой разъезжал танковый патруль. Поэтому Коцюбинский смог приехать лишь на следующий вечер.

— Вы не ходите, Марфа Давыдовна. Зачем двоим рисковать? — сказал он.

Игорь сел в сани, пустил лошадь спокойным шагом. До Аникеева тут и ехать метров семьсот всего. В Калиновке вообще все близко. Тут и станция, и другая станция, и офицерское общежитие, и солдатские казармы, тут и полиция, и жандармерия, и тюрьма, и базар, и гестапо.

Оставив коня у дальнего угла больничной ограды, Игорь разыскал нужное окно и постучал.

Выглянув в окно, Аникеев кивнул и через несколько минут вышел, неся в руках баул. Игорь пошел к саням. Врач — за ним.

— Постелите сена и ложитесь, — сказал Игорь. — Вдруг стрелять придется — безопаснее.

Одному ему известными закоулками Игорь привез врача к хате Томчука. Аникеев осмотрел раненых и тут же приступил к операции. Провозившись часа два, он вытащил еще несколько осколков, зашил Волынцу щеку, сделал всем уколы, дал необходимые советы и стал собираться.

— Я сделал все, что можно в этих условиях. Остальные осколки вытащим, когда придут наши. Счастливого выздоровления!

Игорь повез его домой. Едва показались первые дома Калиновки, Андрей Никитович сказал:

— Остановите. Дальше я пойду сам. И вам рисковать незачем, и мне тоже. Я спокойнее доберусь пешком.

После посещения Аникеева раненым стало заметно лучше, и Волынец попросил Ивана Павловича передать товарищам, чтобы принесли в партизанский госпиталь пишущую машинку. Он не хотел терять времени. Целыми днями сидел и печатал листовки. Иногда его сменял Довгань.