Партийная организация партизанского соединения имени Ленина не могла допустить, чтобы тысячи, десятки тысяч людей умирали от голода и холода, оставшись под открытым небом в преддверии зимы. Коммунисты, комсомольцы ходили по селам, к жителям, которых фашисты еще не успели выселить, разговаривали, объясняли, что каждая семья должна дать приют двум-трем семьям, выброшенным фашистами на улицу. Но устроить тысячи стариков, детей, больных было делом нелегким. И комсомольцы-разведчики обходили десятки сел соседних районов, подготавливая их жителей к приему выселенных.

Довгань, Гриша, Игорь, девушки-связные принялись спасать шуляков. Уже поступило распоряжение о вывозке всех их в Германию, правда, шулякам объявили, что все их заведение переводят в Кожухов… Но подпольная разведка своевременно оповестила молодежь об истинных планах гитлеровцев, и почти все шуляки успели либо сбежать в Черный лес, либо перейти на нелегальное положение.

В родном селе Довгань побывал уже по первой пороше. В эту ночь он со своими хлопцами был в разведке и, оказавшись неподалеку от родного села, не выдержал. Отпустил ребят и, пригнувшись к шее коня, садами направил его к своей хате. Снег слепил глаза, падал за воротник, холодными струйками сползал по спине.

Перед ним, за глухою стеною тьмы, лежала Павловка. Его Павловка. Теперь это было только направление, ничем не обозначенное, лишенное зримых признаков, но знакомое до боли. Он знал его, чувствовал всем своим существом, хоть и справа, и слева, и вокруг во влажной тьме только шелестел мокрый снег. Если оглянуться, то едва различишь несколько следов конских копыт.

Чем ближе подъезжал он к селу, тем тяжелее становилось на сердце, тем острее становилось чувство, что в любую минуту ночную тьму может разорвать выстрел в упор. Пламя на миг высветлит мрак — и ты в последний раз увидишь нечеткий силуэт родной хаты.

«И несут же тебя черти в Павловку! — думал Довгань о себе, как о ком-то постороннем. — Что связывает тебя с этим селом? Ведь той Павловки, которую ты знал, давно нет. Нет отца, нет друзей, нет старшего брата. Нет Советской власти, колхоза. Нет той единственной, к которой ты бегал протоптанными между огородами и садами стежками. Нет людского тепла. Павловка стала одним из населенных пунктов в зоне сплошной фильтрации, в самом очаге коричневой заразы».

Любимые старятся, но не старятся их образы в наших душах. Петру казалось, что второго такого села, как Павловка, нет и не будет. Разбросав свои хаты на несколько километров вдоль леса, она не имела ни одной прямой улицы. Тут с незапамятных времен на непригодной болотной почве, перед которой даже лес отступал, селились беглецы от панов и другие «вольные люди».

Петру, чтобы согреться хотя бы воспоминаниями, вдруг захотелось представить себе Павловку осени 1940 года. Тогда они с Петром Волынцом каждую субботу приходили домой из Винницы, где учились в пединституте. Они шли закрученными улицами, под отяжелевшими от плодов яблонями, раскланивались у каждого двора с односельчанами, а за их спиной пожилые люди говорили с уважением: «Студенты… Учителями будут».

Петро чувствовал, что без Павловки он ничто. И хоть она поругана, хоть в ней недостает большей половины жителей, она остается его главным рубежом на войне. И даже если бы от нее осталась только обгоревшая земля, отвоеванная людьми у болота, он пришел бы сюда, несмотря на все опасности, чтобы набраться сил. Отсюда для него начиналась Родина. И если бы путь к ней лежал вокруг света, он, не задумываясь, пустился бы в дорогу, презрев любые опасности. Все эти трудные месяцы, когда он жил в лесу, воевал, хоронил друзей, погибших в боях, он всегда ощущал себя частичкой этой Павловки. Она жила в нем, была тем источником, который давал силы.

Задумавшись, Петро не заметил, как въехал в чей-то сад, мокрые ветви коснулись его лица, зашуршали по одежде. Узнав одну из крайних хат, повернул коня, чтобы проехать полями.

Он въехал во двор. Настежь раскрытые двери хлева печально смотрели на разгороженный палисадник. Хата облупилась, куски глины размокали под стенами, и обнаженные дранки были похожи на пожелтевшие ребра. Подъехав под соломенную стреху, нагнулся и постучал в окно. С коня не слезал. Так и держал в левой руке мокрые поводья, а в правой парабеллум.

С непокрытой головой, накинув на плечи кожух, выбежала мать. Конь под ним, перебирая ногами, попятился. Мать дрожащими руками схватилась за стремя, припала грудью к сапогу. Отпустив повод, Петро левой рукой погладил ее заскорузлые руки.

— Сыночек, милый… Живой!

— Живой, мамо.

Падал и падал тяжелый снег, садился на небольшой узелок маминых кос. Конь, сторожко подняв уши, замер.

— Ну, я поеду, мамо.

— Как? Уже? — Она встрепенулась и тут же сникла.

Знала, что нельзя задерживать его, что каждая секунда промедления несет смерть ему, ей и Оле, которая, завернувшись в лохмотья, спит сейчас на холодной печи в насквозь продуваемой хате.

— Петя… я мигом. Лепешки у нас есть, вишни сухие.

И побежала в хату. Через минуту выскочила с узелком, протянула ему… Перехватив ее руку, нагнулся, поцеловал в жесткую ладонь и тронул коня.

А вскоре павловцев выселили из родных хат.

…Вначале баба Югина подумала, что это ей почудилось. Уже третий день она лежала больная на холодной печи. Оля, как могла, ухаживала за нею. После смерти деда Трофима старшая дочь забрала своих детей, и в хате, кроме них с Олей, жила только двухлетняя дочь старшего сына Ивана Лада, которую оставила ее невестка во время эвакуации.

Но нет, не почудилось. Донеслись выстрелы, женский крик.

— Мамо, мамо! Это к нам стучат, — крикнула испуганно Оля.

— Сейчас открою, — отозвалась мать.

Оля начала слезать с печи, а за дверью ругались и кричали, чтобы поторапливались. Баба Югина по голосу узнала полицая. Едва переставляя ноги, вышла в сени, отодвинула засов, и в хату ввалились трое: два фашиста и с ними полицай.

— Вот так, — сказал он, — пять минут вам на сборы. Население Павловки, которое опозорило себя связями с партизанами, выселяется. Немцы хотели всех вас пострелять. Но вам дарят жизнь для того, чтобы по всем дорогам рассказывали, какая кара постигнет каждое село, если оно станет поддерживать связь с бандитами. А ну, вон из хаты!

Баба Югина растерялась. Она и представить себе не могла, что ее выгонят из родной хаты. Дрожащими руками схватила малую внучку и чуть не упала — еще была очень слабая. Оля забрала у нее девочку и вышла первой. Взяв со стола какой-то узелок, за нею вышла и мать.

А на улице в окружении фашистов стояла толпа павловцев, человек триста. Ветер бросал холодные капли мелкого дождя. Плакали детишки, стонали, не в силах утешить их, женщины. Иногда то в одном, то в другом конце села гремели выстрелы. Там тоже собирали людей в колонны.

Потом всех погнали, как скот. Старую Югину кто-то поддерживал за руку, ребенка у Оли тоже забрали, чтобы она могла помочь больной матери. На повороте толпа остановилась. Там сходились огороды нескольких усадеб, а возле мостика через канаву, которая весной заполнялась водой, стояла на отшибе хата.

Неожиданно все присмирели. Стало тихо. Зачем их остановили? Но вот во тьме послышался голос полицая:

— Они не хотят выходить из хаты, пан офицер.

— Стрелять, — не задумываясь, ответил тот.

Потом что-то сказал своим солдатам, и те пошли во двор. Послышались две короткие автоматные очереди, и в ту же минуту слепящее белое пламя метнулось по стене, ударилось в соломенную крышу и разбежалось с шумом по ней… Облитая бензином хата полыхала и под осенним дождем.

На околице их колонна слилась с другой, еще большей. То тут, то там горели усадьбы, освещая черные лица, грязные лохмотья, которые успели натянуть на себя люди, отблески играли на оружии в руках фашистов. Пламя пожаров отражалось зелеными огоньками в глазах холеных овчарок.

Какой-то старик, упав посреди дороги вниз лицом, не мог встать. Тогда гитлеровцы спустили овчарку. Одним большим прыжком она кинулась на лежащего и схватила зубами за шею. Толпа, ахнув, замерла. Одну-две секунды человек бился, как рыба на берегу, а потом вытянулся, замер и остался черным бугорком на дороге.