Уязвленная, раскрасневшаяся, плачущая злыми слезами женщина быстро проговорила:

— Я хочу, чтобы община Луйса приняла решение прогнать эту женщину из селения! Пусть возвращается в свой Исфахан!

Манук задумчиво потер подбородок.

— Нельзя сказать, что она живет в селении.

— Зато приходит сюда, чтобы пакостить!

— Полагаю, мой племянник сам ее навещал.

— И она его принимала! Порядочные женщины так себя не ведут.

Мужчина пожал плечами.

— Ей не позавидуешь. Я не берусь ее судить и не пытаюсь понять. Сначала история с мусульманами, потом странная гибель ее матери, теперь — связь с Варданом. Ходили слухи, что арабы взяли ее силой… Если это так, то мы были несправедливы по отношению к ней. Все, кроме моего племянника.

Гаянэ расхохоталась.

— О да! Они увезли ее силой, она умудрилась бежать и вернулась в селение целехонькой! Ни порванной одежды, ни синяков, ни горьких слез!

— Я не знаю, что тебе ответить, — сказал Манук. — Однако если он задумает бросить тебя и ребенка, я выступлю на твоей стороне. А что говорит Каринэ?

Гаянэ поджала губы и промолчала. Впервые в жизни она была сердита на свою свекровь. Та не поддерживала невестку; в ответ на ее жалобы только отмалчивалась. Иногда молодой женщине чудилось, будто Каринэ находится на стороне любовницы своего сына.

Между тем усилия Гаянэ принесли свои плоды. Когда спустя неделю Асмик подошла к церкви, женщины стали бросать в нее камнями и выкрикивать оскорбительные слова. Девушка в ужасе обратилась в бегство. Еще через несколько дней подстрекаемые женами мужчины созвали сельский сход, где в числе всего прочего повелели Вардану не встречаться с Асмик, ибо в противном случае она будет изгнана из Луйса. Молодой человек в гневе накричал на них, после чего покинул сход. Вардан понимал, в чем его обвиняют. Кое-кто из жителей селения сам был не без греха, однако никто из них ни разу не сталкивался со столь беззастенчивым, безумным, неприкрытым проявлением страсти.

Гаянэ, похоже, была довольна. А Каринэ, когда сын, улучив минуту, подошел к ней и в отчаянии прошептал: «Кто же теперь поможет Асмик?!», произнесла с уверенностью и сочувствием:

— Не волнуйся. Я помогу. В конце концов, у нее родится мой внук или внучка.

Кажется, впервые в жизни Вардан выглядел по-настоящему растерянным и беспомощным. Прежде ее сын не признавал поражений, как никогда не давал пустых обещаний и не отводил взгляда при виде опасности или правды, которая разрывала сердце на части.

Вардан нашел возможность увидеться с Асмик, когда земля только оделась тонким, быстро тающим покровом снега, таким же призрачным и прозрачным, как облака, что окутывали вершины гор.

Он взял ее лицо в ладони и произнес со всей горечью и нежностью, что скопились в его душе за минувшие дни:

— Почему ты мне не сказала?

Она казалась удивленной.

— Зачем?

— Разве не я явился причиной твоих страданий? Разве это не мой ребенок?!

Асмик едва заметно усмехнулась, чем напомнила ему Сусанну.

— Почему ты не говоришь, что именно я во всем виновата?

Вардан бережно обнял ее и привлек к себе.

— Потому что это не так.

Девушка отрешенно смотрела вдаль. Внезапно Вардану стало страшно. Каково ей жить, презираемой всеми, лишенной надежды на будущее!

— Я никогда тебя не оставлю.

— У тебя уже есть жена и ребенок.

— Я всегда хотел, чтобы моей женой была ты. И ты это знаешь.

Асмик не ответила, и тогда Вардан промолвил, снедаемый ревностью и досадой:

— Неужели ты все еще помнишь того человека и жалеешь о нем? Ведь он мусульманин, для которого женщина — просто удобная вещь, существо без души!

— Я о нем не думаю, — промолвила девушка, но по ее тону и взгляду Вардан понял, что она лжет.

Он украл у нее возможность встретиться с арабом, подменил ту «неправильную» и неправедную, но настоящую жизнь, какую она втайне желала изведать, другой, призрачной, той, о которой мечтал он сам. И, кажется, сделал только хуже. Она будет вынуждена остаться здесь и жить, ненавидимая и презираемая всеми, и ее дети — в том числе и его ребенок! — никогда не обретут законное имя.

— Прости меня! — искренне произнес он.

— За что?

— За мою любовь к тебе!

— Любовь, Вардан, — задумчиво промолвила Асмик, — то единственное на свете, что не требует ни прощения, ни раскаяния.

Исфахан был красив и полон чудес, но за те годы, что Камрану довелось в нем провести, город так и не стал для него своим, может быть, оттого что стоял в окружении гор, которые напоминали ему о том, что он живет на чужбине. А еще — из-за безраздельного чувства утраты, что по сей день терзала его душу.

Об этой боли знал только один человек; то был его приятель, молодой хаким[17] Фарид ибн Али, подобно многим соотечественникам отправившийся в Персию на поиски счастья.

— Ничто не вечно — ни чувства, ни молодость, Камран, — говорил Фарид, стараясь утешить приятеля. — Рано или поздно твою бы любовь поглотило и стерло время.

Они сидели на каменной террасе дома, в котором жил Камран; солнечный свет играл, взбираясь по стенам, тускло мерцал под потолком. Молодой человек долго не шевелился и не отвечал; он сидел, прижав кулаки к подбородку, и смотрел в одну точку. Наконец промолвил:

— Прошло восемь лет, но я не могу ее забыть.

— Это всего лишь женщина, к тому же не мусульманка, — испытывая неловкость, произнес Фарид.

— Мне кажется, истинное чувство не знает ни веры, ни происхождения, ни других преград. В нашем случае это было именно так. Она нарушила все, что могла нарушить, и со мной произошло то же самое.

— И все-таки она сбежала от тебя, — осторожно напомнил приятель.

— Она испугалась за мать. За свою веру и душу. Да, христианки подчиняются мужчинам, но не так, как наши женщины. Они другие, они пропитаны гордостью, словно факел — смолой. Жизнь на чужбине, среди людей иной веры требует от них неженского мужества и стойкости.

— Она была такой?

По телу Камрана пробежала судорожная дрожь. Прежде его глаза были черны как уголь, но теперь в них зажегся живой, горячий свет, свет счастливых воспоминаний, неугасимой любви.

— Жасмин была похожа на огонь, вспыхнувший в безбрежном мраке, на травинку среди пустыни. Она напоминала хрупкий белый цветок. — И тихо добавил: — Мне бесконечно жаль, что я его сломал. Я думал, мы будем счастливы.

— Разве ты поспешил бы овладеть этой девушкой, если б она была нашей веры?

— Не знаю. — Взгляд Камрана был полон муки. — В такие минуты не думаешь о вере, о будущем, вообще ни о чем, кроме… любви. Это как помрачение рассудка, как болезнь…

Фарид пожал плечами. При всем желании он не мог найти лекарство от недуга, которым страдал приятель.

— Быть может, тебе нужно вернуться в Багдад?

Камран замер. О, Багдад, мудрый покой Востока, с его властной роскошью, пронзительной нищетой и кричащей суетой! Запах кофе, дымок кальяна, тревожащий душу ветер пустыни, узоры ковров и тонкогорлых медных кувшинов, многотысячная, похожая на яркую мозаику толпа на рыночной площади — ароматы и видения прошлой жизни.

Спустя мгновение его мысли вернулись к Асмик.

— Я остаюсь в Исфахане именно потому, что только здесь я чувствую себя связанным с ней невидимой тоненькой ниточкой. Если я уеду из Персии, эта связь окончательно оборвется.

— Ты искал ее?

— Повсюду. И напрасно. Иногда я думаю, жива ли она…

— Почему она уехала из того селения?

— Мир Жасмин рухнул, и она не знала, в ком и в чем искать опору. Она бросилась в пучину любви, потому что увидела в ней тот свет, который потеряла. А потом испугалась и решила вернуться к матери, а та покончила с собой. Тогда Жасмин меня возненавидела. Наверное, ей казалось, что, уговаривая ее бежать, я думал только о себе. Должно быть, она думала, что я не способен пойти ради любви на такие жертвы, какие осмелилась принести она.