— Значит ли это, что господин предоставляет мне полную свободу… действий? — он развернулся обратно, дерзко вздергивая бровь.

— А по-твоему, я должен был посадить тебя на цепь у своей кровати? — с необидной насмешкой парировал мужчина.

— Почему бы и нет! Разве господин не знает, что кровать это собственно то, куда приобретают рабов с моим обучением, — ядовито бросил Амани. — Или все ваши наложники пользуются такими же неслыханными привилегиями?

— Нет, — задумчиво признал Амир, с долей рассеянности провожая глазами последние отсветы от солнечного диска. — Видишь ли, до определенного дня, мне не приходило в голову приобретать себе… хм! Кого бы то ни было.

Аман рассмеялся вначале, но всмотрелся в своего господина, и фальшивое веселье стекло с него, растворившись без следа, как струи предрассветного тумана в горах.

— То есть… — недоверчиво произнес он, — то есть, я — первый?!

— Ты не первый, — спокойно поправил его мужчина, прямо взглянув в расширенные от безграничного изумления черные глаза. — Ты единственный.

— Почему?! — непроизвольно вырвалось у Амани, в ответ на еще более ошеломляющее заявление.

— Потому что, — князь с улыбкой обнял ладонью лицо юноши, склонившись так, что они оба чувствовали дыхание друг друга, — когда ищешь уникальный, единственный на весь мир алмаз, не станешь набивать карманы стекляшками!

Опять! Юноша задохнулся, стремительно отшатываясь с искаженным гневом лицом.

— Благодарю за столь высокую оценку! Но уже почти стемнело, и если мы хотим спуститься вниз без переломанных костей, то лучше поспешить! — Амани рывком оттолкнулся от зубца, к которому успел отпрянуть и опереться, и без единого поспешного движения шагнул в проем выбитого в скале хода.

Сегодня он был собой доволен: он только что сумел сдержаться, ни жест, ни голос не выдали той бури, что творилась в душе. Как и сумел устоять, а его уход не смахивает на бегство, хотя по сути таковым является… Нет, скажем аккуратнее: тактическое отступление.

Аман исступленно убеждал себя, что этот день ничем не выделился из остальных. Да, господин его весьма настойчив и запросто не отступает от своих целей! Он знал это. Так же как без излишнего тщеславия знал, что красив, знал, что в прочем — тоже превзойти его дано немногим, благодаря старательной работе над собой и с собственными досадными ошибками… И все же… Тогда почему так странно отозвались в нем слова мужчины, лишь повторяющие тоже самое?

Быть может потому, что были произнесены иначе, и истинный их смысл он не понял, не узнал? Не понял, и даже слов не получалось подобрать, чтоб описать то, что смотрело на него из марева над завораживающим круговоротом из пережженых кофейных зерен… Иначе прозвучали, обдав вдруг теплом неторопливого потока, смывающего пыль и пот с усталого скитальца, и прохладой тени от широких листьев у самого берега…

Нет, неправильно! Не там, не так и… не тому?! И этих слов просто не могло существовать! — вынес Аман беспристрастный вердикт уже в своих комнатах, медитативно запуская пальцы в загривок урчащей Баст.

Но они были. И просто уходить от этого, как и от того незнакомого, что ощутил в себе, — до бесконечности он не сможет… Что ж, не самая долгая и насыщенная событиями жизнь, тем не менее научила юношу, что врагу всегда нужно смотреть в лицо!

Даже если это ты сам.

Кто дерзнет оспорить красоту ночи? Нелепый вопрос. Кто может даже пожелать того! Ночь — это хрупкое торжество тьмы и прозрачный свет… Мерцающее кружево звезд на непроницаемом пологе. Кристальное, предельно ясное откровение… Безмолвный оракул, которому от века суждено давать на незаданные вопросы невысказанные ответы. Сияющий мраком круговорот, бездонный омут времени, зеркало в глубине которого безуспешно пытаешься разглядеть хоть что-нибудь, хотя бы отражение… Чего, кого?

Гладь без дна, хранилище однажды услышанного, но непрозвучавшего и наоборот. Океан, в котором от заката до рассвета купается опрокинутое, утонувшее в своей искрящейся радости, утомленное ею солнце. Кольцо, замыкающее в себе сокровенную суть и, как всякое кольцо — без начала и конца…

Но если кольцо, то в его случае — это кольцо от цепи! — закончил про себя Амани, бездумно ловя кончиками пальцев первые лучи разбуженной зари. — Золотой драгоценной цепи, смысл которой от этого не меняется.

Чтобы осмыслить один единственный вечер и справиться с собою, юноше явно не хватило бессонной ночи, и Амани сам не смог назвать то чувство, которое испытал от известия, что князь внезапно отбыл из крепости с отрядом, а когда вернется неизвестно.

Первым ощущением было все же облегчение: невозможно было бы сделать вид, что между господином и наложником на башне Ключевой случилась лишь непринужденная беседа о милых пустячках! Но как быть дальше, и получится ли держать себя как прежде — юноша не представлял. Возможно, потому что он никогда не слышал подобных слов… им восхищались, его желали, превозносили даже, но иначе! И Аленький цветочек, ядовитый и зубастый, — вдруг испугался того, как остро отозвалось сердце на одно единственное прикосновение в пронзительной оправе слов.

Испугался того, что приложив еще немного усилий в том же духе, князь, которому терпения, как видно, было не занимать, рано или поздно получит то, чего добивается, а все что сможет сделать сам Аман, так это постараться свести игру к ничьей, как и в их шахматных баталиях. Князь Амир не мальчик, и знает что говорить и кому, чтобы добиться своей цели, даже если это всего лишь любовь гаремного раба… Ядовитая серо песочная змейка вновь уверенно поднимала плоскую головку, обвивая собой растревоженное пламя сердца, и напоминая, что господам обычно все равно, что происходит с этим сердцем дальше, после того как все прихоти наконец удовлетворены.

Мысль отрезвила и помогла встретить новый день во все оружии. Амани легко отогнал от себя промелькнувшее облачко смущения оттого, что отъезд князя тоже мог быть вызван разговором, а вернее его неудачным для него окончанием: при всем самомнении, и даже учитывая то внимание, которым окружил его мужчина, мир все-таки не вертится вокруг строптивого наложника. У князя наверняка достаточно забот помимо фантазии заполучить в свою постель пылко влюбленного в него красавчика-танцора: вероятно, чтобы для остроты ощущений, умения того в добавок подстегивались бы страстью.

Что ж, а у Амани есть своя цель, и верная — как юноша убедился благодаря подаренной прогулке, став частью жизни Мансуры, он станет той частью сердца нового господина, которой тот никогда не пренебрежет, как бы не сложились события в будущем.

Но как?… Ведь даже танцы здесь нужны иные, если его цель не разжигать желание в хозяине, и достичь не просто признания, а уважения…

Задумавшийся юноша не обратил внимания на то, каким пристальным взглядом то и дело мерил его лекарь Фархад, к которому Амани пришел с просьбой дать какую-нибудь мазь для царапин, похоже, ставших его вечными спутниками. Пожилой мужчина хмурил седые брови, от порога рассматривая погруженного в свои раздумья Амана так, будто искал в нем сокрытые признаки тяжелого недуга, с которым ему предстоит бороться. И то, что зацепиться глазу было не за что, отнюдь не обнадеживало — значит, враг хитер, и затаился до поры, пока главный удар не будет нанесен.

О нет, неприязни к юноше он не испытывал, скорее беспокойство: насколько проще было бы останься эти двое в расписанных до мелочей ролях наложника, услады ночи, и господина, пусть великодушного и милостивого. Но Амир связал с ним свою жизнь, а вместе с нею и благополучие клана, уверенный в том, что наконец-то смог разгадать звездные знаки о нависшем над его родом роке… А между тем, мальчик далеко не прост, и далеко не мальчик!

Обычаев равнинников клан не признавал, и подобное решение удивило многих, но Амир заткнул им рты… Так и есть, влюбленные глаза от века слепы, преображая существующие достоинства и заслоняя ими недостатки. Однако с первого дня наблюдая за особым гостем князя, Фархад с беспристрастной точностью не мог не признать, что несмотря на свою яркую вызывающую красоту, юноша отнюдь не пустышка, годная лишь как прикроватное украшение.