— Шшш… Нари, огненный мой… мой… негасимое мое пламя…

Если бы он стоял, то после почти опалившего его, тяжелого выдоха над ухом, и коротких быстрых касаний жадных губ рядом, по границе волос и у основания шеи, — Амани наверняка добавил бы себе синяков, потому что кости мгновенно превратились в плавящееся масло. Юноша резко втянул в себя воздух сквозь сжатые зубы, и схватился за запястье мужчины, невольно выгибаясь вслед движению ладони, свободно ласкающей его обнаженный живот. Пах сводило от накатывавшего душной волной возбуждения, но искусав себе губы едва не до крови, Аман все же неведомо откуда нашел силы прошептать:

— Нет! — он выпрямился, пытаясь уйти от туманящей рассудок власти рук мужчины, и потерпев неудачу, неожиданно сбился на отчаянную мольбу. — Нет, прошу…

Амани чувствовал, что князь замер, и сердце колотилось где-то в висках, а в следующую минуту, его крепко обняли, прижимая к себе и опять с нежностью гладя по волосам.

— Хорошо, успокойся, Нари! Моя ясная звезда… Успокойся, — хотя голос князя звучал глухо и сдавленно, но щадя его гордость, он в самом деле отпустил юношу, ограничившись лишь тем, что осторожно придержал у локтя, чтобы тот не упал. — И нам действительно пора возвращаться!

Амир осторожно помог ему натянуть рубашку обратно и прежде, чем юноша успел снова как-нибудь воспротивиться, собрал ему волосы шнурком вместо потерявшейся заколки. Мужчина неохотно отстранился, поднимаясь, отряхнул свою рубашку, которую подкладывал под голову потерявшего сознание юноши, и отошел к лошадям… Хмурый Аман безотрывно наблюдал за ним, и странное чувство ужалило сердце, оставляя после себя едко-кислую, как от незрелого плода, ноту нелепого разочарования.

Амани затруднился бы определить, что вызывало его злость — что сам просил отпустить его, или что князь исполнил просьбу, как и те желания, что он разбудил чуть раньше… Даже самое невинное и мимолетное прикосновение мужчины обжигало, разливаясь по телу приятной дрожью, и было бесполезно отговариваться долгим воздержанием и привитыми с раннего возраста привычками, ведь он же не реагирует так на, допустим, Кадера или Сахара, изголодавшись по члену до умопомрачения… Справедливо опасаясь выводов, к которым вели эти мысли, Амани зло прикусил губу, заставляя себя отвлечься наконец от щекотливой темы, и тоже встал.

— Почему он так спокоен сейчас? — спросил юноша, мрачно кивая на пофыркивавшего жеребца, которым Амир занялся в первую очередь, за неимением щетки или скребка воспользовавшись пучками травы.

Вороной одарил его явно насмешливым взглядом, словно говоря, что пять минут назад он тоже не особо вырывался из таких умелых, крепких и ласковых рук. Юноша намек понял и негодующе фыркнул, заставив жеребца тряхнуть гривой и едва ли не издевательски стукнуть копытом. Коронным взглядом Амани пообещал шайтанову порождению сквитаться при первом же удобном случае за все, когда странный звук отвлек обоих: Амир едва не плакал от смеха, наблюдая за своеобразным диалогом.

— Выбирай я тебе специально, и то не мог бы найти более подходящего коня!

От смущения и досады у юноши слегка порозовели скулы, а черные глаза полыхнули молниями, но Амир никак не мог перестать улыбаться. Хотя смешного по большому счету было мало! Брат вторично при всех оскорблял Амани, вынудив пойти на опасное испытание, ведь не нужно обладать всей мудростью мира, чтобы понимать, что юноше просто негде было научиться держаться в седле и обращению с лошадьми, а при падении можно разбить не только самолюбие, но и голову… Это само по себе заставляло задуматься.

Тем более, когда есть большая разница между высокомерным презрением к рожденному рабом, пусть даже тот одарен природой лучше многих свободных, желанием унизить и проучить, и тем, чтобы намеренно пытаться его убить! Джавдат обвинил Амани в том, что юношу целенаправленно делают центром интриги, искусственно создавая вокруг него соответствующий ореол и вводя в заблуждение простых воинов клана. Но было что-то неуловимо-настораживающее в поведении жеребца еще там, во внутреннем дворе… здесь, уже после того, как он сбросил Амана, — что наводило на подозрения о том, что как раз именно вороной, а не прочие лошади, подвергся какому-то воздействию, и сейчас Амир тщетно пытался определить какому.

Жеребец еще заметно нервничал, но не бесился, не пытался укусить, и окончательно утихомирился стоило избавить его от упряжи, которую мужчина перебрал до последнего ремешка и кольца, после чего так же тщательно осмотрел самого коня.

— Тебе лучше сесть со мной, — обратился Амир к юноше. Десны и углы губ вороного ему не понравились.

— Если я вернусь не на Иблисе, то не стоило и браться! — возразил Аман.

— Как ты его назвал? — изумился мужчина и хмыкнул. — А что, метко!

Поименованный Иблис с ним согласился, благосклонно позволяя гладить себя по роскошной гриве, и опять утыкаясь мордой в ручей.

— Но ты впервые садишься в седло, — Амир сразу же посерьезнел, — ты упал…

— Именно по этому! — юноша упрямо сжал губы: раз он ввязался во всю эту историю, значит и завершить ее должен так же блестяще как и начал.

Князь смерил упрямца тяжелым взглядом и покачал головой.

— Я не могу вернуться в Мансуру иначе! — Амани до белизны стиснул пальцы на жесткой пряди.

Амир еще раз взглянул в пылающие отчаянные очи своей строптивой звезды, и… сдался, против воли признавая его правоту, а заодно рассчитывая оценить реакцию остальных действующих лиц на триумфальное возвращение Амана, — сказать она могла о многом!

Расчет Амира более чем оправдал себя! К тому времени, как двое всадников неторопливо въехали в распахнутые настежь ворота, напряжение в крепости достигло такой степени, что его можно было резать ножом, и оружие вот-вот вполне могло быть пущено в ход.

Вокруг мрачного Кадера и еще более мрачных Издихара с Сафиром глухо переговаривались разведчики, Тамид и близнецы. Сахар нервно кусал губы поглядывая, из-за плеча невозмутимо оглаживавшего бородку наставника на них, на опасно щурившегося почтенного мастера Хишада, бледную мордашку потерянного Тарика, не отрывавшего глаз от пустой дороги, и пунцового после яростного спора с отцом Халида, чей зоркий глаз было не обмануть, — превосходный танцор князя впервые сел в седло…

Если то, что вытворил Амани можно назвать сел!

От сторонников хранившего многозначительное молчание Ризвана аль Амала сыпались насмешки и намеки, от которых сводило скулы от ярости, и надо сказать, что семена ее сеялись весьма искусно, хотя прямое обвинение в том, что Амир прикрыл свою сумасшедшую и недостойную страсть к постельной забаве, нечистому, погрязшему в похоти и скверне, прикрывшись судьбой и «звездами», играя на судьбе всего клана… пока не прозвучало!

Как видно, до поры. И были те, кто просто не имел возможности определиться с выбором посреди разброса событий и мнений: те, кто признавали, что парень, в принципе, ведет себя достойно, и сам достоин многого, но осуждали некоторые его склонности, и те, кто вообще не видел Амани и знал о ситуации лишь по слухам, те, кто безоговорочно доверяли Амиру в малом так же, как и в большом, и те, кто рубил с плеча… Много было слов, но мало истины, а между тем, Мансура уже кипела!

И как и князю, юноше хватило одного взгляда на собравшуюся толпу, чтобы понять — главное сражение еще лишь впереди! Впрочем, неожиданным это ни для кого из них двоих не стало. Аман заметил, как почти неуловимо подобрался мужчина, становясь как никогда похожим на хищного снежного кота, и в свою очередь горделиво выпрямился в седле, надевая привычную маску блистательного совершенства. Что до закатанных рукавов и растрепанных ветром волос — толика небрежности только придает образу пикантности, разве нет?

Тишина упала снегом с ясного неба пустыни, только мерное цоканье копыт отмеряло время. Юноша склонил голову, взмахом ресниц на мгновенье приоткрыв темную бездну взгляда, и господин его улыбнулся в ответ, придержав своего коня. Под рукой Амана вороной выдвинулся вперед, с ленивой издевкой обошел спешно образовавшийся круг и остановился в центре, вскидывая голову и тряся густой гривой.