Амир мог играть с ним в шахматы, собирать книги и смеяться шутке какого-то мужчины, сидевшего от него по левую руку. Кадер — поэт каких мало, Луджин — рубаха-парень, мечтающий о своей невесте, даже лекарь Фархад беспокоился о том, чтобы у Аленького цветочка не осталось шрамов от когтей пантерыша… Но это здесь! А там — во всем остальном мире, мире вне клана, — Амир становится Черным Мансуром, добрый и чуткий Сахар тщательно отбирает и сортирует яды, и даже блаженный Тарик скорее сдохнет, вцепившись в глотку врага, чем проведет кого-нибудь тайными тропами в горах…
Это Мансура, где даже на пиру ножны не сияют драгоценными камнями, — а Амани пиров видел достаточно, даже рукоять из цельного изумруда видел! Глаза юноши ловили казалось бы совсем незначительные детали, но кусочек за кусочком — мозаика вставала на свое место, и перед ним разворачивалось панорамное полотно.
И вот теперь было самое время повторить вопрос нынешнего господина: по нраву ли тебе? Ответ — не стоил даже упоминания, и единственное, что сделал Аман, выступая из мрака — сорвал с безупречно собранных волос чеканную заколку!
…Так мог бы улыбаться ифрит, погружаясь в родное пламя! Тонкий, черный, — как клинок наивысшего качества, — лишь буря волос колеблется ветром, чуть стянутая у лба золотым шнурком, и отблески огня танцуют в черных очах…
— Ты запоздал, — в ту же секунду потянуло горьким кофейным ароматом. Амир поднялся, протягивая руку, и все стихло. — Звезды уже взошли и лишь твоей не доставало!
— Я был здесь, — ясно отозвался юноша, медленно спускаясь на встречу. Сошествуя… Улыбка его — дохнула жаром кипящей магмы.
— Смотрел и видел, — с долей лукавства продолжил Аман на невысказанный короткий вопрос.
— Станцуешь нам? — вызов.
А вызов ли, — руки соединились и разомкнулись, продолжая невидимо поддерживать расправлявшиеся в предвкушении полета крылья молодого сокола…
— Сейчас? При… всех?
Создатель, совсем иные слова говорили они в тот миг друг другу, не разрывая взглядов меж собой и чувствуя у горла наточенное острие других, направленных на них! Постепенно наливающееся густотой молчание потянуло преддверием бури…
— Если хочешь, «они» — уйдут! — веско уронил князь.
Такого не ожидал никто!.. Но Аман обернулся, обводя внимательным взглядом неровные стены исполинской чаши Зала собраний, и каждый из присутствующих мог бы поклясться, что на это мгновение встретился с ним глазами.
— Для меня честь порадовать танцем тех, кто настолько превосходен в ином искусстве!.. — звонкий голос завибрировал в стенах ущелья.
Аман вскинул голову, словно вслушиваясь в торжествующую тишину ночи, и своенравная госпожа не оставила достойнейшего из своих сыновей! Густая, тягучая и томная мелодия потекла, как прозрачная слеза смолы по стволу босвеллии… Или то был совсем не душистый ладан, а анчар, чей яд смертелен, если попадает в кровь?!
Резко соединив ладони: тревожным рокотом бубна со стремительным перебором струн, торопливым, как вихрем вздымающие песок копыта скакуна, — без вызова и объявления войны ночь явила себя во всей красе и мощи с неистовством песчаной бури!
Пламя и сталь. Черный огонь, его ревущие языки, вздымающиеся к безмолвному небу, и бесшумный шелест холодного железа, высвобождающегося из ножен, чтобы одним изумительным броском оставить свой росчерк в великой Книге Бытия… И мимолетный взгляд антрацитовых очей через плечо — испепеляет до золы плещущейся в нем страстью!
Резко, остро, ярко, неистово, на грани возможного — каждым движением, похожим больше на высверк пламени на разящем полумесяце ятагана, отталкиваясь каблуками сапог от земли и устремляясь всем существом в бездонный сияющий мрак неба! Один неуловимый жест — и в руке юноши зажата сталь уже вполне осязаемая, а серебристый мазок падающего метеора по бархатному полотну торжественного вечера, — внезапной молнией с глубокого ясного неба вонзается смертоносным жалом в песок у его ног.
Вздох — взмах, разворот! И еще один холодный цветок расцветает короткой вспышкой у самых узких мысков впивающихся в розовый песок сапог, чтобы позвать за собой прочих собратьев…
Разворот, пируэт, защита! Не Аленький цветочек, греза желания, до сих пор не превзойденный от Гранады до Магриба во дворцах на ложе их владык, но — в звенящий натянутой тетивой миг обрушившейся тишины — Ас-саталь, Звезда!.. Упал на колено в центре пылающей каменной чаши, и если левая его ладонь была в предельно ясном жесте раскрыта и обращена вверх, то правая — сжимала клинок в столь же ясной готовности к бою. Кругом у его ног с обманчивой невозмутимостью чуть подрагивали 13 метательных листов…
Аман плавно распрямился, — и язычок огня почти угасшего костра вновь лизнул сухую ветвь, набирая силу. Взгляд юноши прошел по замершим воинам, царственно кивнув их восторгу, как единственно должному и подобающему, и обратился к князю. Амани отступил на шаг и вогнав подаренный им кинжал в ножны у пояса, повел стрелами ресниц, склоняя голову, как ветвь клонится над водой под тяжестью пышных соцветий и темные воды мерно колышутся, отражая в себе зарево.
К этому мигу стояли все, кроме Амира, сжимавшему чашу в своей руке так, будто висел над пропастью, а чеканная ножка сосуда — последнее, что удерживает его от падения… Конечно, в недавнем обнадеживающем порыве откровения Аман поделился с ним идеей танца о Мансуре и что собирается танцевать с кинжалом. Князь Амир безоговорочно верил в своего Нари, который был в своем искусстве не просто мастером, но художником, идеально умевшим почувствовать и отразить условия как места, так и времени. Аман вполне мог знать о ритуальных танцах мужчин, танце с мечом, ведь те же арда, аль-бара, хафиф других народов и кланов — не являются тайной. В задумке Амани он увидел едва ли не указующий перст: специально выдумывая способ ввести его в клан, инициировать как равного среди них мужчину, воина и брата — невозможно было отыскать лучший и за добрый десяток лет раздумий!
Однако, спокойно смотреть, как вокруг кружащегося юноши в воздухе тонко поют разящие жала ножей… Это было немного чересчур даже для его стальной выдержки! Амир с усилием перевел дыхание, поднимаясь и протягивая руку навстречу его негасимой пламенной звезде: еще считанные минуты назад он был уверен, что нет никого прекраснее этого мальчика, но Амани — со скулами, тронутыми легким румянцем, чью грудь под черным шелком рубашки вздымает участившееся дыхание, а губы на точеном лице в обрамлении клубящегося облака волос — пылают будто после поцелуя… Будь милосерден ко мне, Аллах! Один клинок уж точно вошел сегодня прямо в сердце.
В то же мгновение, возвращая от грез на бренную землю, казалось, сами остывающие от дневного зноя скалы взорвались слитным торжествующим ревом, хлопками и восхищенными выкриками. Аман ступал по ним, как по ступеням к трону, и точно следуя одной, лишь ему различимой нити. Не разрывая взглядов, Амир принял его ладонь в свою, и поднимая выше соединенные руки, чтобы их видели все — снял тяжелый перстень с пылавшим алым огнем камнем, бережно нанизывая его на тонкий палец юноши.
Алый бриллиант словно вспыхнул на его руке от нового всплеска одобрительных и восторженных выкриков! Сжимая до боли ладонь юноши, Амир не отпустил его, усаживая рядом с собой. Какой-то мальчик тут же протянул танцору душистую чашу, и прежде чем исчезнуть в тени, обдал изумленно зачарованным взглядом… Аман купался в них, губкой впитывая упоенный экстаз его нового дома от его неистовой пляски.
Всякое было в его жизни, а такого еще не было! Он внимательно, и где-то взволнованно, оглядывал ущелье, понимающе улыбнувшись Кадеру, который вернулся на свое место, ласково уложив рядом неразлучный уд. Благодарно качнул головой суровым вожакам разведчиков Хиссеину и Салеху, без мастерства обращения с метательными ножами которых, нынешняя феерия потеряла бы половину себя. Почтительно поклонился задумчиво оглаживающему бородку, глядя на него, Седому Лису Фархаду, плечом чувствуя близость крепкого плеча князя Амира. Усмехнулся в ответ покрутившему головой со звонким щелчком пальцев Сахару — трое ножей были его… Пожалуй, еще ни одна его ночь не кипела такой страстью, не била в высь фонтаном жизни, брызжущим вокруг себя искрами хмеля!
