Но мать так не считает.

Пиппо не хочет признаваться в другом — в том, что хочет настоящую жену. За годы болезни Марии он устал от бесконечных «уток», от постоянного запаха хлорки, от сиделок с засунутой за щеку жвачкой, от их вечно спущенных чулок, от их равнодушных рук, прижимающихся к его животу в сырой и неуютной гостевой спальне. Теперь он хочет жену. Хорошенькую и молоденькую, которая будет его любить и родит ему сына. Селеста подходит идеально. Он видел ее лишь однажды, но уже сходит по ней с ума. Эти волосы, струящиеся бархатной волной по спине; глаза, встретившиеся с его глазами: один только взмах ресниц — и тут же взгляд ушел в сторону; крохотные ступни в замшевых лодочках! Пиппо знает, что мать относится к Фрэнки Гаучи неодобрительно, но ему плевать: он женится на Селесте, а не на ее отце.

Пиппо, погрузившись в мечты, идет дальше, не задумываясь о том, как выглядит со стороны. У него странная походка — выбрасывая вперед правую ногу, он подается вперед, а при шаге левой клонится в сторону, — и похож он на только что сошедшего с корабля матроса. За его спиной дети передразнивают его походку. Пиппо-Гиппо, орут они. Стоит ему обернуться, и они тут же отворачиваются, и плечи их трясутся от хохота. Пиппо научился не обращать внимания.

В «Ресто», у Домино, он решает, что на сегодня хватит: Фрэнки найти нелегко, а Пиппо уже изрядно проголодался. Он опускается на стул неподалеку от входа, взмахом пластикового меню подзывает официантку, проводит рукой по сгибу — на пальце остаются пыль, крошки, пепел. Нет, в «Бухте Сегуны» он такого заводить не станет — слишком неряшливо. В ожидании заказа Пиппо оглядывается вокруг. Лен Букмекер, направляющийся к выходу, замечает его.

Мистер Сегуна! — говорит Лен с ухмылкой. Пришли посмотреть, как дела у конкурентов?

Пиппо сдержанно улыбается в ответ и заглядывает в меню. Тут его осеняет.

Ленни, говорит он и хватает его за рукав, вы не видели мистера Гаучи?

Лен выпячивает глаза, отнимает руку.

Вы имеете в виду Фрэнки? Фрэнки Гаучи?

Пиппо кивает, стараясь не глядеть на изуродованные пальцы Лена.

Я его давно не вижу, дружище, отвечает Лен, почувствовав на себе брезгливый взгляд и немедленно отослав его назад. Мы теперь с ним никаких дел не ведем. Он скалится, обнажая верхние зубы, и машет Пиппо рукой на прощанье.

Очень хорошо, думает Пиппо, которого беспокоило, что скажет мать, когда он сообщит, что договорился о встрече. Значит, Фрэнки бросил играть. Ей это должно понравиться.

Лен жмурится на солнце, смеется и думает: нет, я с Фрэнки больше дел не веду — с тех пор как Джо Корал открыл букмекерскую контору рядом с «Лунным светом». Но тебе, простофиля, я этого не скажу.

Пошли слухи, что Пиппо снова задумал жениться, и он готов поставить что угодно, хоть собственный нос, что этот толстяк положил глаз на юную Селесту. Лен прикидывает, сколько шансов за то, что она даст согласие? Глядя на нее и на него, ни один человек в здравом рассудке не дал бы за это и ломаного гроша. Если, конечно, не знать Фрэнки. Да, занятное пари, думает Лен.

Мы — мама и я — печем пирог. Я ответственная за начинку — черносмородиновое варенье с кусочками кислого яблока. Когда мама не смотрит, я съедаю один, и вкус у него такой резкий, что у меня сводит язык. Она, увидев мое лицо, смеется.

Это тебе урок, обезьянка! Подожди, сейчас мы их сахаром засыпем.

Обожаю это; обожаю быть на кухне вдвоем с мамой, и чтобы больше никого. Она дает мне пакет с сахаром, и первая ложка отправляется прямиком мне в рот.

Вспомни про зубы Роя Джексона, говорит мама.

У Роя вообще зубов нет, только бурые пеньки — и вверху, и внизу. Мама клянется, что это оттого, что он ничего, кроме сахарного печенья, не ест.

А еще глаз! кричу я, потому что у Роя теперь только один глаз. Для меня это важно. Мне любопытны люди, у которых раньше было по паре чего-нибудь, а теперь осталось одно. Мама смотрит на меня сурово.

В этом доме, девочка, о глазе Роя говорить нельзя, корит меня она.

Почему?

Потому что это нехорошо.

Я не понимаю, про какой глаз нехорошо — про тот, который остался, или про тот, которого нет, — но догадываюсь по ее лицу, что объяснять она не будет. Рот у нее сжимается, губы исчезают. Но это ненадолго. Мама предпочитает говорить о Джексонах, а не рассказывать сказки и читать детские стишки. Она их использует как пример того, как не надо, будто бы мы — идеальная семья. Энн, старшая дочь, Самая Обыкновенная Шлюшка, а миссис Джексон Родилась Слабоумной и Лучше Не Стала. Однако к мистеру Джексону мама относится тепло.

Этот Артур! — говорит она. Хороший Парень, женился, бедолага, на Этой Чертовке. Иногда она беседует так со мной часами, но сегодня поет:

Мне куколку купили — Долли — Она и ходит, плачет, и? спит и говорит…

А я думаю, что это про меня.

Я не плачу! — отчаянно кричу я.

Не плачешь, говорит она и смотрит на меня так, словно только что это поняла.

Нет, Дол, ты никогда не плачешь.

Мама стирает посудным полотенцем крошки со стола, посыпает стол мукой и вынимает из миски тесто, но тут раздается стук в дверь.

Открой, Дол, говорит она, счищая с пальцев клейкую массу. Я дотягиваюсь до дверной ручки, открываю. На пороге стоят констебль Митчелл и Фрэн: он держит ее рукой за шею, а она извивается, словно рыбешка.

Отпусти, вопит она. А ну, отпусти!

И бежит мимо меня — к маме в объятия.

Э-ээ… миссис Гаучи, произносит он, покашливая. Это уже в третий раз…

Я ее посылала по делам, поспешно говорит мама. Она заглядывает в лицо Фрэн, вытирает у нее со щеки сажу и обнимает голову Фрэн обеими руками.

Мы нашли у нее вот это, говорит он, демонстрируя коробок спичек «Слава Англии».

А чем еще мне газ зажигать? — говорит мама, выхватывая у него коробок. Кремнем огонь высекать?

И глядит на Фрэн тяжелым, понимающим взглядом.

У тебя сдача осталась, радость моя? — спрашивает она. Или он и ее отобрал?

Констебль Митчелл отворачивается, улыбается пустой улице и снова глядит на маму, уже ласково.

На пустыре опасно, Мэри. Мало ли что с ней могло случиться.

Да я знаю, знаю, отвечает мама, закрывая дверь. Спасибо, Дуг.

Мама забывает про пирог: она сажает Фрэн на диван, пододвигает кресло, кладет коробок спичек на подлокотник. В комнате очень тихо, только в очаге шипят угольки — будто для того, чтобы напомнить, в чем дело, и весело полыхает пламя. Мне хочется незаметно сбежать, но я знаю, мне этого не разрешат: я нужна в качестве живого примера.

Что ты делала? — спрашивает мама. Фрэн колупает пластиковый подлокотник. Лицо ее закрывает волна волос.

Сколько раз тебе говорить? Тебя же отправят в колонию.

Я этого не делала, говорит наконец Фрэн.

Фрэн, тебя отправят в колонию… Чего не делала?

Ничего я не делала!

Мама тянет меня к себе. Между мной и сестрой всего несколько дюймов. Наши туфли соприкасаются. Фрэн так и сидит, уставившись на подлокотник, ее пальцы ковыряют отклеившийся кусочек пластика. Глаз она не поднимает. Мы обе знаем, что сейчас последует.

Погляди на Долорес, Фрэн! Погляди на нее! Видишь? Видишь, что может сделать огонь? Мама вскидывает мою руку вверх и сотрясает перед Фрэн тем, что могло быть моим кулаком, будто костью перед собакой.

Я ничего не делала, повторяет Фрэн и разражается рыданиями. Мама склоняет над ней голову, обнимает ее, и я вижу только волосы — они у них тускло-каштановые. Я стою между Фрэн и очагом — как страж.

Знаю, что не делала, радость моя, говорит мама. Знаю.

На стойке две чашки, появляется третья. Сальваторе автоматически наливает кофе и, пока Фрэнки рассказывает новости, подносит чашку к губам и выпивает одним глотком. Фрэнки знаком с Пиппо Сегуной; ему известны все бизнесмены в этой части города — особенно успешные. А Пиппо Сегуна очень успешен. Ну и что, что он не получил приглашения на похороны Марии Сегуны. Пошел все равно. Взял с собой Марию и Селесту, а в дом Сегуны прислал огромный венок в форме распятия. Он помнит, как ему было не по себе, когда Сегуна смотрел на них троих; помнит, как пожал ему руку — влажную и рыхлую, как свиной жир. Но до сегодняшнего дня Фрэнки и не подозревал, что Сегуна смотрел тогда на Селесту. От этой мысли у него начинается изжога. Фрэнки прижимает руку к груди, просит Сальваторе повторить рассказ, спрашивает, каким тоном говорил Сегуна, как он выглядел, долго ли пробыл. Сальваторе рассказывает все по пятому разу, даже начинает придумывать новые подробности — так ему это надоело. Фрэнки чешет грудь, она горит изнутри: это боль ревности.