Он спускался с холма, шляпа надвинута на глаза, дождь стеной. Он пришел слишком рано — наверное, все проиграл. Я стояла в дозоре. И предупредила бы маму — я уже шла к ней, но, спустившись с лестницы, я увидела мужчину. Он склонился над ней, ее голова на столе, она поворачивается то влево, то вправо, и волосы скользят по скатерти. Прямо за ней стоит кружка с усмехающимся толстяком Тоби. Ее глаза встречаются с моими. Она замирает, и мужчина оборачивается, глядит на меня, усмехается. Улыбка сверкает золотом. Его рука закрывает мамин рот, а то, что я поначалу приняла за кровь, оказывается багровой искрой.

От двери доносится крик. Фрэн тоже в дозоре, стоит на улице и делает, что велели, но на сей раз отец ее поймал. Он нас всех поймает. Мы бежим резвым ручейком: мы с Фрэн проскальзываем мимо отца, он тянет руки к нашим шеям, но ухватить не успевает. Джо Медора выскакивает из окна столовой на улицу. Но маму отец настигает. Он сдирает с нее платье, как шкурку с кролика. И теперь она лежит в Клетушке, и над ее головой раскачивается голая лампочка.

Он стоит на заднем крыльце и поджидает Фрэн. Если я хорошенько притаюсь, он меня не найдет.

Все это всплывает в памяти: кролики и их запах совсем рядом со мной, в клетке; влажные куски шкурки; рука отца в тельце кролика, располосованный живот, темнота внутри, горячий удушливый запах. Жара.

Он бы тебя придушил.

А меня, Дол, он вообще хотел распилить на куски — как фокусник.

Я представляю, как мама лежит наверху, на узкой кровати, распиленная пополам. Папа стоит над ней с ножовкой в руке, и из нее, как из лопнувшей трубы, хлещет кровь. Его тень на лестнице — огромная, словно смерть. Может, он уже убил ее. Отсюда я разобрать не могу: в темноте кровь кажется черной.

Фрэн пробирается к задней двери. Я хочу закричать, но он меня опережает. Одним ударом сшибает ее с ног. Она с трудом подымается. Он орет ей:

Руки по швам!

И она это вытерпит. Ремень разрубает воздух, исчезает из вида, взлетает снова. Крик Фрэн совсем рядом — рыдающий, булькающий. Что-то рвется наружу. В углу газетные квадратики, изорванные когтями, крольчиха кружится вокруг своей оси, все быстрее и быстрее, и прерывисто дышит. Из нее вываливается крохотный комочек, потом еще один, еще, еще, они шмякаются как куски мокрой глины, как рубины на солому.

Крольчиха смотрит на меня. Это ее детеныши. Маленькие, пищащие. Мне хочется смеяться. Хочется побежать и рассказать всем.

Смотрите! Детки! Шесть новых деток!

Но они покрыты пунцовой пленкой. Они под ней задохнутся. Отец стоит у окна кухни, в раковину бьется струя воды — смывает с острого язычка ремня улики.

Дол, он бы тебя придушил!

Волна жара. Темнота. Тяжесть его тела.

Одного за другим я беру крольчат в руки, снимаю с их голов пленку. Не дам им задохнуться! Времени на это уходит много. Приходится использовать все подручные средства — солому, бумагу, пальцы, рот.

К утру крольчиха их съела. Все, что осталось, я показала маме. И пыталась ей объяснить.

Я же тебе уже говорила, не надо было вмешиваться, сказала она. А ты никак не могла удержаться, да? Обязательно надо было вмешаться?

Мы с Люкой стоим на коленях в густой траве. Давно ли, не знаю. Она убрала волосы с моего лица, губы ее у моего уха. Она шепчет: Ну, вот и всё. Всё прошло.

Прошло.

Успело стемнеть. Воздух стал синим.

Это всего лишь плохие сны, Дол. Больше ничего. Они каждому снятся.

Она обнимает меня, мы, пошатываясь, как пара пьянчуг, идем по доске. Я не готова возвратиться к остальным. Люкин платок соскальзывает с головы. Она у нее совсем лысая. Люка замечает мой взгляд.

Снова вырастут, говорит она со слабой улыбкой.

Я раньше думала, моя рука тоже вырастет. И все присматривалась. По ночам лежала и велела пальцам тянуться, расти — как распускается цветок в замедленной киносъемке. Так что я знаю, что может вырасти, а что нет, и знаю, когда Люка обманывает.

Роза сидит на кухне одна. В темном окне за ее спиной отражаемся мы с Люкой — мокрые и дрожащие.

Они ушли, говорит Роза и поднимает стакан с виски. Селеста просила с вами попрощаться.

Она делает глоток, втягивает через зубы воздух. Пододвигает бутылку нам.

Скажи Люке, пусть непременно заглянет перед отъездом, передразнивая отрывистый Селестин говорок, произносит Роза. Так и сказала, честно! Роза прижимает ладонь к груди, говорит с напускным надрывом: Для тебя, Дол, ни словечка не нашлось. И для меня. И для Парснипа.

Люка улыбается. Стягивает платок с шеи, наматывает на руку. Вокруг рта размазана помада.

Так что, выпьем за старую стерву? — говорит она.

Роза пододвигает нам два стакана и наливает в каждый по порции виски.

Хоть мы это уже и делали, скрипит она. Но где раз, там и второй.

На сей раз я пью с ними, и мне тепло — от виски и от того, что мы здесь.

Ну, тебе получше? Лучше наружу, чем внутрь, говорит Роза.

Я не доверяю своему голосу, поэтому приходится кивнуть. Люка допивает свой стакан одним махом. Снова туго повязывает платок. Вынимает из сумки салфетку, утирает рот, затем снова подкрашивает губы — быстро, уверенно. Без зеркала. Она смотрит на Розу.

Ты готова?

Они тоже уезжают. Роза вернется к Теренсу, а Люка — в Ванкувер.

Не пропадайте, говорит Люка, и мы все смеемся. Знаем, что пропадем.

У меня дорожная сумка, старые деревянные кости и четки. Сундук я тоже заберу. Он мне служил кроваткой, когда я была маленькой. Пережил пожар. Еще есть фотография, где я пока целая, рядом со мной сердитая Люка, хмурится из-под копны огненных волос, и еще одна — где мы все сидим на диване, Фрэн обнимает меня за плечи, рот у нее открыт — она собирается сказать что-то. Нет ничего, что я могла бы взять в память о Марине. Ни намека на то, какой она была, даже фотографии нет. Но можно ли тосковать о том, чего никогда не имел? это лишь фантомная боль.

Я шла по улице с двумя сестрами. Пес Розы бежал впереди, Люкин умный чемодан на колесиках катился сзади. На углу, где была когда-то лавка Эвансов, мы вызвали такси из автомата. На улице мы не встретили никого, ни единого человека.

Ты как одна-то останешься, Дол? — говорит Люка. Может, с нами на вокзал?

Я сказала ей, что мне нужно кое-что привести в порядок. Я поеду ночным поездом.

Как думаете, они Парснипа возьмут? — спросила Роза. Не то мне придется в город пешком переться.

Но таксист улыбнулся и погладил пса по голове.

Тесновато будет, сказал он. Только на сиденье его не пускайте.

На этот раз на нем была ковбойская шляпа. Дотронувшись до ее полей, он кивнул мне.

Ну как, нашли маму? — спросил он.

В том числе, подумала я, но не сказала ничего.

Так, девушки, куда вы меня везете? — спросил таксист, и они помахали мне на прощанье.

А потом я это сделала. Передвинула кровать в угол комнаты, а стол к окну. Как всегда было. Принесла с кухни стул. Отдернула занавески, чтобы в темноте проще было представить, что в доме Джексонов живут, там куча чумазых ребятишек и собака на крыльце. Я села там, где сидела с мамой, когда та занималась глажкой, а потом читала «Криминальные новости» и прятала их. Я вынула фотографию, которую дала мне Ева, и на обороте составила список.

Места мне не хватило, но оставалось добавить только одно: обида может плясать, как пламя на ветру; пылать и пылать. Спросите Фрэн.