Будешь здесь стоять, вообще такси не дождешься! Давай сюда, красавица! — крикнул с той стороны улицы водитель такси-малолитражки, решивший перехватить клиента. Он был в клетчатой кепке и белой майке — на два размера меньше, с нарисованным на ней ковбойским сапогом. Под тонким трикотажем — примятый куст кудрявых волос, как набивка старого дивана. Хмурясь и улыбаясь одновременно, он усадил меня на заднее сиденье.

И куда ты меня потащишь? — пошутил он.

Я сообщила ему, куда мне надо.

Ты ничего не путаешь? В той стороне ведь всё снесли.

Моя мама там живет до сих пор, сказала я.

Он навел справки по рации.

Попробуем подъехать поближе, пообещал он.

Мы тащились по забитой машинами Сент-Мэри-стрит. Заметив просвет, он свернул на еще пустое новое шоссе. Из окошка я видела свежий черный гудрон, ослепительно белую разметку, ленту дорожных конусов. Молодые деревца у дороги трепетали в вечернем свете. По пути водитель показывал мне достопримечательности.

Вон там, справа, — оптовая ярмарка… Еще минута, и покажется Бьют. Здесь таких чудес понастроили. Вот какая у нас биржа — загляденье!

Я опустила стекло, запахло пеплом, а потом потянуло солью. Запах, который я знала и забыла: запах прилива, кожа возлюбленного, солоноватая на вкус. Вдалеке дергался заводной игрушкой экскаватор, ослепительно желтый на фоне поблескивающего моря. Крохотные чайки как клочки бумаги трепыхались на ветру: видно, там что-то копали.

Мы свернули со строящегося шоссе в жилые районы, проехали квартал, другой, запах соли ушел, и слышался только хруст кирпича. Небо между крышами было низким и тяжелым. Такси ползло еле-еле.

Это все обречено, сказал он.

Я искала взглядом людей. На углу стояли две девчонки, руки в рукава; бледненький малыш в одном только красном пуловере выскочил из двери дома, а вслед ему несся крик другого. Водитель остановился у тротуара.

Ближе не подъехать — разве что кругом.

Ничего, и так хорошо, сказала я. Но хорошо не было: я думала о тех, кто, быть может, до сих пор здесь, — о Еве, о семействе Рили из соседнего дома, о Джексонах. Наверное, водитель прав, и скоро на этом месте будут одни развалины. Он взялся за ручку моей сумки, вытащил ее. Протянул мне карточку — «Такси Карла» — и улыбнулся.

Понадобится куда, звоните, сказал он.

Заморосил дождик — мелкий, и не поймешь, то ли дождь, то ли туман: совсем как прежде.

Я пыталась сообразить. Там, где некогда была лавка Эвансов, выросли приземистые коттеджи желтого кирпича. За ними — четкие контуры гостиничного комплекса, недостроенная автостоянка, балка, болтающаяся на стрелке крана. Улицы словно вымерли, окна разбиты, двери заколочены. Табличка с надписью «Лауден-плейс» забрызгана золотой и зеленой краской из баллончика. В конце проулка была раньше Площадь, но теперь я увидела только помятые ворота гаражей, фонарь, из которого выпотрошенными кишками торчали провода, и лошадь, пасущуюся на клочке куцей травы. Я шагнула к ней, протянула руку. Мы глядели друг другу в глаза, но тут она отпрянула в сторону — насколько позволяла веревка. Из верхнего окна типового дома послышался крик:

Эй, вы! Не троньте ее!

Голос был детский. Из окна высунулся мальчишка лет восьми.

Да я ничего не делаю, сказала я.

Давай вали отсюда! Шлюха!

Бежать мне не хотелось. За угол, по проулку, на Ходжес-роу. На двери дома номер два — маминого дома и моего — слой грязи. Она потемнела от дождя. Шторы в столовой расходились посередине. Там никого не было.

А тупик по-прежнему заканчивался стеной. На обочине стояла машина, упершись капотом в дверь последнего дома. Ева жила в среднем доме. Я постучала, подождала, присев на корточки, приоткрыла щель почтового ящика. Внутри было темно и пусто, только из комнаты в конце коридора сочился свет. Дверь была занавешена куском зеленого брезента, похожего на поникший флаг. Из-под него выглядывала пара ног. Я прижалась ртом к щели и крикнула:

Ева! Мистер Амиль!

Ноги исчезли.

Я дочка миссис Гаучи! — крикнула я. Мне нужен ключ!

Но шагов не послышалось, цепочка не звякнула. Я снова нагнулась посмотреть и увидела, что ноги снова замерли в дверном проеме.

В окне дома Джексонов стояла картонка, на которой была изображена немецкая овчарка с высунутым языком. «Здесь живу я!» — гласила она. Я нажала на звонок, но он молчал, только на грязной кнопке остался след моего пальца. Одно из верхних окон было заколочено, другое разбито — в нем болтался кусок серой сетки.

Нету там никого, раздался голос за моей спиной. Съехали они.

В дверях дома номер четыре стояла женщина. Увидев меня, она охнула и прижала руку к груди.

Бог ты мой! Мэри!

Старушка эта оказалась той самой миссис Рили, которая была нашей соседкой и тридцать лет назад. Она пригляделась повнимательнее, разглядела и мое лицо, и руку. Представляться мне было не нужно.

Миссис Рили принесла фонарь, опустилась на колени на крыльце маминого дома. Я было подумала, что она собирается произнести молитву, но она уперлась плечом в стену, засунула руку в почтовый ящик. Вытащила оттуда длинный грязный шнурок с ключом. Его бороздка сверкнула, как лезвие ножа.

Я тебе покажу, где что, сказала она и добавила, повернувшись ко мне: Только ты там ничего не найдешь. Ничего стоящего. Словно я ее в чем-то обвиняла.

Раньше надо было потянуть дверь на себя, сказала я. Но ключ легко повернулся в замке.

Ей его еще когда починил и, сказала она, открывая дверь в мой дом.

Газ отключен, и здесь холодно. В чулане под лестницей свалены в кучу туго набитые пластиковые мешки, из них лезут тряпки, что-то острое дырявит им разбухшие бока. Миссис Рили включает фонарик, его изломанный луч шарит под лестницей, и от того, как свет плавает по стенам, у меня сводит живот. Вот коробка со старой обувью, битой посудой, кусками угля. Я поправляю торчащее картонное ухо — убираю, чтобы не мешалось, прикрываю дверцу чулана, на которой темнеют отпечатки маминых пальцев. Красный огонек в углу лениво мне подмигивает; это новый счетчик, электронный. Идущий от него кабель припорошен рыжей пылью. Помню, как раньше в счетчик кидали шиллинги. Я сидела тут и смотрела на крутящееся в окошечке колесико, считала, через сколько секунд красная полоска появится снова.

Давай-ка лучше я, говорит миссис Рили и отстраняет меня.

Она отдает мне фонарик, а сама лезет на мое место. Я стою за ней, навожу луч на кучу мешков в глубине.

Держи фонарь ровно, кричит она. Здесь темно, как в аду.

Она пригибается, утыкается в мешки, находит газовый вентиль.

Ну, вроде всё! Должен работать.

Газ включили, в столовой все сильнее пахнет пылью. Под окном, где раньше был стол, а на нем куча стираного белья, «Криминальные новости», мой альбом для рисования, теперь стоит кровать. Миссис Рили осторожно присаживается на краешек, смотрит на руки — они в пыли. Рядом с ней лежит посудное полотенце с красной надписью «Ирландский лен» по краю.

Вот, возьмите, — протягиваю я ей полотенце.

Нет уж. Им ей подбородок подвязывали.

Она смотрит на меня пристально. Хочет что-то рассказать, но я не собираюсь спрашивать. В библиотеке я часто таких вижу: сидят в завязанных под подбородком платочках за столом, заваленным газетами, и с упоением читают некрологи. Приносят с собой термосы с чаем и завернутые в фольгу бутерброды. Для них это вроде пикника. Миссис Рили из их числа. Может, и мама была такой.

Она кладет полотенце на колени, разглаживает ладонью складки — словно кошку гладит.

Ваше, да? — догадываюсь я.

Моё.

Она складывает его, разворачивает, снова складывает.

На рынке на фунт три штуки. Только качество не то.

Поворачивает голову, смотрит на подушку.

Красивая была женщина твоя мама. Даже под конец.

Берет фонарик, поднимается с кровати, аккуратно кладет полотенце на покрывало. Оно остается в уголке моего сознания; теперь оно означает нечто другое.