— Не плачь, хороший. Ей хочется, чтобы ты был мужествен. Она, конечно, захочет тебя увидеть, и ты должен держаться мужественно. Она не должна заметить, что ты плакал. Это расстроит ее.

Он сжал ее так сильно, что ей стало больно дышать, и прерывающимся голосом зашептал на ухо:

— Что я буду делать? Я не смогу… не смогу жить без нее!

«Я тоже», — подумала она и внутренне содрогнулась, представив себе долгие годы жизни без Мелани. Но она тут же крепко взяла себя в руки. Эшли полагается на нее, Мелани полагается на нее. И она подумала — как когда-то думала в Таре, лежа, пьяная, измученная, в лунном свете: «Ноша создана для плеч, достаточно сильных, чтобы ее нести». Что ж, у нее сильные плечи, а у Эшли — нет. Она распрямила свои плечи, готовясь принять на них эту ношу, и спокойно, — хотя на душе у нее было далеко не спокойно, — поцеловала его мокрую щеку, без страсти, без томления, без лихорадки, легко и нежно.

— Ничего… как-нибудь справимся, — сказала она.

Дверь, ведущая в холл, со стуком распахнулась, и доктор Мид резко, повелительно крикнул:

— Эшли, скорей!

«Боже мой! Ее не стало! — подумала Скарлетт. — И Эшли даже не успел с ней попрощаться! Но, может быть, еще…»

— Скорей! — воскликнула она, подталкивая его к двери, ибо он стоял словно громом пораженный. — Скорей!

Она открыла дверь и вытолкнула его в холл. Подгоняемый ее словами, он побежал, продолжая сжимать в руке перчатку. Скарлетт услышала его быстрые шаги, когда он пересекал холл, и звук захлопываемой двери.

Она сказала: «Боже мой!» — и, добредя до кровати, села, уронив голову на руки. Она вдруг почувствовала такую усталость, какой еще не испытывала в жизни. Когда раздался звук захлопнувшейся двери, у Скарлетт словно что-то надорвалось, словно лопнула державшая ее пружина. Она почувствовала, что измучена, опустошена. Горе, угрызения совести, страх, удивление — все исчезло. Она устала, и мозг ее работал тупо, механически — как часы на камине.

Из этого унылого тумана, обволакивавшего ее, выплыла одна мысль. Эшли не любит ее и никогда по-настоящему не любил, но и это не причинило ей боли. А ведь должно было бы. Она должна была бы впасть в отчаяние, горевать, проклинать судьбу. Она ведь так долго жила его любовью. Эта любовь поддерживала ее во многие мрачные минуты жизни и тем не менее — такова была истина. Он не любит ее, а ей все равно. Ей все равно, потому что и она не любит его. Она не любит его, и потому, что бы он ни сделал, что бы ни сказал, это не способно больше причинить ей боль.

Она легла на кровать и устало опустила голову на подушку. Ни к чему пытаться прогнать эту мысль, ни к чему говорить себе: «Но я-то люблю его. Я любила его многие годы. А любовь не может в одну минуту превратиться в безразличие».

Но оказывается, может превратиться и превратилась.

«А ведь на самом деле он таким никогда и не был — только в моем воображении, — отрешенно думала она. — Я любила образ, который сама себе создала, и этот образ умер, как умерла Мелли. Я смастерила красивый костюм и влюбилась в него. А когда появился Эшли, такой красивый, такой ни на кого не похожий, я надела на него этот костюм и заставила носить, не заботясь о том, годится он ему или нет. Я не желала видеть, что он такое на самом деле. Я продолжала любить красивый костюм, а вовсе не его самого».

Теперь, оглядываясь на много лет назад, она увидела себя в платье из канифаса с зелеными цветочками, — она стояла на солнце в Таре и смотрела как зачарованная на молодого всадника, чьи светлые волосы блестели на солнце, как серебряный шлем. Сейчас она отчетливо понимала, что все это была лишь детская причуда, столь же ничего не значащая, как и ее капризное желание иметь аквамариновые сережки, которые она и выклянчила у Джералда. Как только она получила эти сережки, они утратили для нее всякую ценность, как утрачивало ценность все, что она получала, — кроме денег. Вот так же и Эшли — он тоже не был бы ей дорог, если бы в те далекие дни первого знакомства она могла удовлетворить свое тщеславие и отказаться выйти за него замуж. Окажись он в ее власти, стань он пылким, страстным, ревнивым, надутым, молящим, как другие юноши, эта безумная влюбленность, которая владела ею, давным-давно прошла бы, рассеялась, как легкий туман под лучами солнца, лишь только она встретила бы другого мужчину.

«Какая же я была идиотка, — с горечью думала она. — А теперь вот за все это расплачиваюсь. То, чего я так часто желала, — случилось. Я желала, чтобы Мелли умерла и чтобы Эшли стал моим. И вот теперь она умерла и он мой — и он мне не нужен. Его проклятое понятие о чести заставит его спросить меня, не соглашусь ли я развестись с Реттом и выйти за него замуж. Выйти за него замуж? Да он не нужен мне, даже преподнесите мне его на серебряном блюде! Все равно он будет висеть на моей шее до конца моих дней. И пока я буду жива, мне придется заботиться о нем, следить, чтобы он не умер с голоду и чтобы никто не задел его чувств. Просто у меня появится еще одно дитя, которое будет цепляться за мои юбки. Я потеряла возлюбленного и приобрела еще одного младенца. И не пообещай я Мелли, я… мне было бы все равно, даже если бы я никогда больше его не увидела».

Она услышала перешептыванья и, подойдя к двери, увидела негров, испуганно толпившихся в холле у двери на задний двор: Дилси стояла, с трудом держа на руках отяжелевшего спящего Бо, дядюшка Питер плакал, а кухарка вытирала передником широкое мокрое лицо. Все трое посмотрели на Скарлетт, как бы молча спрашивая, что же делать теперь. Она посмотрела в направлении гостиной и увидела Индию и тетю Питти — они стояли молча, держась за руки, и вид у Индии впервые не был высокомерным. Как и негры, они умоляюще взглянули на Скарлетт, словно ожидая от нее указаний. Скарлетт прошла в гостиную, и обе женщины тотчас приблизились к ней.

— Ах, Скарлетт, что же… — начала было тетя Питти, ее по-детски пухлые губы тряслись.

— Не говорите со мной, или я закричу, — сказала Скарлетт. От чрезмерного напряжения голос ее прозвучал резко, она крепко прижала к бокам стиснутые кулаки. При мысли о том, что сейчас надо будет говорить о Мелани, давать необходимые распоряжения, сопутствующие смерти, она почувствовала, как в горле у нее снова встал ком. — Я не желаю слышать от вас ни слова.

Этот властный тон заставил их отступить, на лицах у обеих появилось беспомощное, обиженное выражение. «Я не должна плакать при них, — подумала Скарлетт. — Мне надо держаться, или они тоже расплачутся, а за ними начнут реветь черные, и тогда мы все с ума сойдем. Надо взять себя в руки. Мне предстоит столько всего сделать. Повидать гробовщика, и устроить похороны, и проследить за тем, чтобы в доме было чисто, и разговаривать с людьми, которые будут рыдать у меня на груди. Эшли всем этим заняться не может, Питти и Индия тоже не могут. Значит, придется мне. Ох, как же это тяжело! Это всегда было тяжело, но всегда этим занимался кто-то другой!»

Она посмотрела на удивленные, обиженные лица Индии и Питти, и искреннее раскаяние овладело ею. Мелани не понравилось бы, что она так резка с теми, кого та любила.

— Извините, что я нагрубила вам, — с трудом выговорила она. — Это просто оттого… словом, извините, тетя, что я вам нагрубила. Я на минуту выйду на крыльцо. Мне надо побыть одной. А потом вернусь, и тогда мы…

Она потрепала тетю Питти по плечу и быстро прошла мимо нее к двери на крыльцо, чувствуя, что если еще хоть минуту пробудет в этой комнате, то уже не сумеет совладать с собой. Ей надо побыть одной. Надо выплакаться, иначе сердце у нее лопнет.

Она вышла на темное крыльцо и закрыла за собой дверь; влажный ночной воздух повеял прохладой ей в лицо. Дождь перестал, и вокруг стояла тишина — только время от времени капало с карниза крыши. Мир был окутан густым туманом, холодным туманом, который нес с собой запах умирающего года. Все дома на другой стороне улицы стояли темные, за исключением одного, и свет от лампы в окне этого дома, падая на улицу, боролся с туманом, окрашивая золотом клубившиеся в его лучах клочья. Казалось, будто весь мир накрыло одеялом серого дыма. И весь мир застыл.