Ничего романтического она в своей работе, разумеется, не видела. Стоны, вопли, бред, удушливый запах и смерть — вот что обнаружила в госпитале Скарлетт. И грязных, бородатых, обовшивевших, издававших зловоние мужчин, с такими отвратительными ранами на теле, что при виде их у всякого нормального человека все нутро выворачивало наизнанку. Госпитали смердели от гангрены — эта вонь ударяла Скарлетт в нос еще прежде, чем она успевала ступить на порог. Сладковатый, тошнотворный запах впитывался в кожу рук, в волосы и мучил ее даже во сне. Мухи, москиты, комары с жужжанием, писком, гудением тучами вились над больничными койками, доводя раненых до бессильных всхлипываний вперемежку с бранью, и Скарлетт, расчесывая свои искусанные руки и обмахиваясь листом пальмы с таким ожесточением, что у нее начинало ломить плечо, мысленно посылала всех раненых в преисподнюю.

А скромница из скромниц, застенчивая Мелани, казалось, не страдала ни от вони, ни от вида ран или обнаженных тел, что крайне удивляло Скарлетт. Порой, держа таз с инструментами, в то время как доктор Мид ампутировал гангренозную конечность, Мелани становилась белее мела. И однажды Скарлетт видела, как Мелани после одной из таких операций тихонько ушла в перевязочную и ее стошнило в полотенце. Но в присутствии раненых она всегда была весела, спокойна и полна сочувствия, и в госпитале ее называли не иначе, как «ангел милосердия». Скарлетт была бы не прочь заслужить такое прозвище тоже, но для этого ей пришлось бы прикасаться к кишащему насекомыми белью раненых, лезть в глотку к потерявшему сознание, проверяя, не застрял ли там кусок жевательного табака, от чего больной может задохнуться, бинтовать культи и чистить от мушиных личинок гноящиеся раны. Нет, уход за ранеными — это не для нее!

Кое с чем можно было бы примириться, если хотя бы она могла пустить в ход свои чары, ухаживая за выздоравливающими воинами, так как многие были из хороших семей и не лишены привлекательности, однако ее вдовье положение делало это невозможным. Уход за идущими на поправку был возложен на молодых девушек, которые не допускались в палаты к тяжелораненым, дабы какое-либо неподобающее зрелище не предстало там ненароком их девственным очам. Не имея, таким образом, перед собой препон, поставленных брачными узами или вдовством, они свободно совершали сокрушительные набеги на выздоравливающих, и даже совсем не отличавшиеся красотой девицы — хмуро отмечала про себя Скарлетт — без труда находили себе суженых.

Если не считать общества раненых или тяжелобольных, Скарлетт жила в окружении одних только женщин, и это страшно ее раздражало, ибо она не испытывала ни любви, ни доверия к особам одного с нею пола — ничего, кроме скуки. Тем не менее трижды в неделю в послеобеденные часы она должна была посещать швейный кружок и скатывать бинты в комитетах, возглавляемых приятельницами Мелани. Все девушки, с которыми она там встречалась, хорошо знали Чарлза и были очень добры и внимательны к ней — особенно Фэнни Элсинг и Мейбелл Мерриуэзер, дочери вдовствующих дам-патронесс. Но вместе с тем в их отношении проскальзывала чрезмерная почтительность, словно она была женщиной преклонных лет, чей век уже прожит, а их неумолчная болтовня о нарядах и кавалерах пробуждала в ней зависть и досаду за свое вдовство, лишавшее ее всех удовольствий. Господи! Да она же в тысячу раз привлекательней, чем Фэнни или Мейбелл! Как чудовищно несправедливо устроена жизнь! Как это ни глупо, но все почему-то считают, что она должна заживо похоронить себя в могиле вместе с Чарлзом, когда она вовсе к этому не стремится. Когда она всеми помыслами в Виргинии, с Эшли!

И все же, несмотря на все эти досады и огорчения, Атланта ей нравилась. И недели бежали за неделями, а она и не помышляла об отъезде.

Как-то летним утром Скарлетт, сидя у окна своей спальни, мрачно наблюдала за вереницей повозок и следовавших за ними колясок, переполненных молодыми жизнерадостными девушками, дамами постарше и мужчинами в военной форме. Все это двигалось по Персиковой дороге, направляясь в поля и леса за декоративной зеленью для предстоявшего в этот вечер благотворительного базара в пользу госпиталей. Под густым навесом ветвей, пронизанных лучами солнца, красная дорога казалась пятнистой от мерцающих бликов и теней, а копыта животных поднимали в воздух маленькие красные облачка пыли. В первой повозке сидело четверо здоровенных негров с топорами — на них была возложена обязанность нарубить побольше веток вечнозеленых деревьев, очистив их от лиан, а в глубине повозки виднелась груда огромных, покрытых салфетками корзин со снедью, дубовых лукошек с посудой и дюжина дынь. Двое негров, вооружившись — один банджо, другой губной гармошкой, — с жаром наяривали собственный вариант популярной песни: «Хочешь жизнь не зря прожить, в кавалерию ступай». Следом за ними двигалась праздничная процессия экипажей: девушки все были в пестрых летних платьях, в шляпах и митенках, с маленькими зонтиками в руках для защиты от солнца; дамы более почтенного возраста восседали довольные, безмятежно улыбающиеся; выздоравливающие воины, отпущенные из госпиталей, сидели в тесных колясках между стройными девушками и дородными матронами, продолжавшими хлопотливо окружать их заботой; смех, шутки, перекличка голосов, летящих от одного экипажа к другому; офицеры, сопровождавшие дам верхом, заставляли лошадей идти вровень с колясками. Скрипели колеса, звенели шпоры, блестели на солнце галуны, колыхались веера, покачивались зонтики, пели негры… Все ехали по Персиковой дороге за город на сбор зелени, на пикник с дынями. «Все, — угрюмо думала Скарлетт, — кроме меня».

Проезжая мимо, они приветливо кричали ей что-то и махали рукой, и она по мере сил старалась любезно отвечать на приветствия, но это было нелегко. Где-то в груди маленьким злым зверьком зашевелилась боль, подкатила к горлу, сжалась комком и притаилась, чтобы, того и гляди, раствориться в слезах. Все едут на пикник — все, кроме нее. А вечером все пойдут на благотворительный базар и на бал — все, кроме нее. Кроме нее, и кроме Мелли, и тетушки Питти, и еще двух-трех таких же невезучих, которые тоже в трауре. Но для Мелли и Питти это словно бы и не имело значения. У них как будто ни на секунду не возникало желания идти туда. А вот у Скарлетт возникло. Ей захотелось, мучительно захотелось попасть на этот базар.

Это же в конце концов просто несправедливо! Она трудилась не покладая рук, она сделала вдвое больше, чем любая другая девушка в городе, для подготовки к этому базару. Она вязала носки и детские чепчики, шали и шарфы, и плела ярды кружев, и расписывала фарфоровые туалетные коробочки и флаконы. И вышила с полдюжины диванных подушек, украсив их флагом Конфедерации. Звезды, правду сказать, получились чуточку кривоваты, и одни с шестью и даже семью зубцами, а другие почти круглые, как блин, но общее впечатление было превосходно. Вчера она до полного изнеможения работала в старой пыльной казарме, украшая розовыми, желтыми, зелеными кисейными драпировками выстроенные вдоль стен киоски. Это была поистине тяжелая работа, да еще под наблюдением дам из комитета — словом, ничего веселого. Да и вообще она не получала никакого удовольствия от общения с миссис Мерриуэзер, миссис Элсинг и миссис Уайтинг, которые пытались распоряжаться ею, словно какой-нибудь негритянкой. И к тому же без конца похвалялись успехами своих дочек. В довершение всех бед она до пузырей обожгла себе пальцы, помогая тете Питти и кухарке печь слоеные пирожки для лотереи.

А теперь, наработавшись как негр на плантации, она, видите ли, должна скромно отойти в тень, именно в ту минуту, когда для всех начинается веселье! Как несправедливо обошлась с ней судьба, сделав ее вдовой с маленьким ребенком, плач которого доносится из соседней комнаты, и лишив всех удовольствий и развлечений! Всего лишь год назад она танцевала на балах, носила яркие платья, а не эти траурные одеяния, и никогда не имела меньше трех женихов сразу. Ведь ей же всего семнадцать лет, и она еще не успела натанцеваться вволю. Нет, это несправедливо! Жизнь проходила мимо — по длинной летней, тенистой дороге, в мелькании серых мундиров и цветастых платьев, под звон банджо и шпор. Она старалась обуздать себя и не слишком призывно улыбаться и махать рукой знакомым мужчинам — тем, которых выхаживала в госпитале, — но ямочки на щеках играли помимо ее воли, да и как бы могла она изобразить убитую горем вдову, когда все это сплошное притворство.