К счастью, у миссис Портер была тяжелая поступь и привычка окликать Сьюзен, прежде чем войти. Девушка нашла себе тайник за одним из узорчатых гобеленов — оказалось, что в нише стены есть дверь. Как только, найдя комнату пустой, миссис Портер удалялась, Сьюзен выскальзывала в коридор, сбегала вниз по короткой черной лестнице во двор и садилась рядом с Джейми и Олив. Она сидела в тени, они улыбались и зевали на солнце. Миссис Портер, спешившая сообщить, что ребенка нигде нет, смотрела на нее как на привидение.
В «Пансионе Гварди» больше не было никого, стоившего внимания: две семьи из Германии, группа студентов из школы Слейд Скул [102]и веселые богемные девушки, которых подозревали в курении. Еще был один американец — шапочный знакомый Джейми по Кембриджу. Хэдли, по словам брата, был эдаким сухарем, изучавшим старые здания и даже писавшим о них книги. Не стоило беспокоиться об излишнем любопытстве старины Хэдли: он жил словно во сне. Сьюзен с завистью смотрела на него — не веселого и не богемного, сидевшего слегка развалясь в тени олеандров. На одной из открыток, адресованных самой себе, она написала: «Иногда мне кажется, что я живу в кошмарном сне».
В это бесконечное лето они много раз бывали на площади Сан-Марко. Мельком и вдалеке видели Хэдли, который смотрел на пустое место, оставленное Кампанилой, рухнувшей около года назад. [103]Примерно тогда же, прошлым летом, закончились и золотые деньки Сьюзен: лондонский дом украшали к коронации, [104]но отец — а как еще его назвать? — отправлялся ночевать в свой клуб. Мать плакала в комнате с задернутыми шторами. С тех пор миссис Филд ни для кого не было дома, кроме врача и сиделки, которые однажды ночью увезли ее из дома в закрытой карете.
И теперь, в мерцающей пещере собора, они все скрывались от своих соседей, Фаркваров, и знакомых семьи Олив, неких мисс Блэк. Витые колонны, за которыми они бродили, пока не очистился горизонт, были сделаны из порфира и стремились вверх, словно змеи, задушившие Лаокоона.
Как-то в небольшой церкви Сьюзен буквально пришлось прятаться — ведь она была живым доказательством того, что все не так, как должно быть. Молодожены вышли вперед (Олив — сама мягкость и сплошной румянец, Джейми — расправив плечи), чтобы обезоружить двоих мисс Блэк. Сьюзен мгновенно скользнула в боковую часовню. Именно здесь она впервые увидела это.
Она скрючилась на одном из узких черных стульев для молящихся, пригнув голову. Горело несколько свечей; на стене был изображен святой с Девой Марией и ангелами. Свечи освещали небольшой стеклянный ящик на алтаре, в котором хранились мощи. На куске шелка абрикосового цвета, расшитого золотом и бирюзой, лежал осколок черной кости. Эти цвета вызвали у Сьюзен такие живые ассоциации, что перехватило дыхание от тоски. Опять тот же сон, и она — в комнате с гобеленами…
Это был не совсем сон о доме. Лучше. Ее привезли в закрытом экипаже к портику с колоннами. Из дверей полился золотистый свет, и низкий, приятный голос воскликнул: «Сага mia!» [105]Она взбежала вверх по ступеням и бросилась в объятия женщины, одетой в платье такого же цвета. Их окружила толпа людей, и кто-то сказал: «Мы ужасно рады тебя видеть!» Она поняла, что это награда за какой-то героический поступок — помощь некоему важному лицу, скрытому за облаком.
Снова оказавшись в комнате для писем — она едва дождалась возвращения в пансион, — Сьюзен вдруг заметила, что на леди в маске, изображенной на экране, был плащ такого же цвета. Ей пришло в голову, что сцена на гобелене означает не конец, а начало какого-то приключения. Леди в маске вела свою спутницу из гондолы к дверям палаццо. Девушка засомневалась: маски на мосту, Арлекин и Коломбина, и третья, с головой мертвеца, словно говорят: «Иди же, глупая гусыня! Чего тут бояться?»
Днем, во время долгой летней сиесты, Сьюзен покидала свою комнату и кралась по пустым коридорам в комнату с гобеленами. Она ложилась на полосатый диван у окна. Потоки теплого воздуха проносились по комнате, приподнимая верхние края гобеленов и звеня стеклянными подвесками канделябра. Однажды она услышала негромкий звон, будто одна из стеклянных призм упала на пол. Подойдя, она увидела у каменной стены серебряную цепочку со сломанной застежкой. В следующий раз это оказался крошечный флакон из венецианского стекла, белый с золотом и с пробкой в виде рыбы. Через несколько дней примерно в той же части комнаты появился миниатюрный черный лаковый веер. В сложенном виде он был не больше ее ладони.
Сьюзен обнаружила, что гобелены висят на каменной стене подобно знаменам и прикреплены к древкам шнуром. Еще выше, в тени, виднелись два каменных выступа в форме львиных голов. Однажды во время сиесты, когда Сьюзен была уверена, что никто не войдет в комнату, она растянулась на ковре и увидела, что львиные головы, как она и подозревала, прикрывали два темных отверстия в стене — вентиляторы, заложенные или действующие. В этот момент с гобеленов полетела пыль, и Сьюзен заморгала. У нее перед глазами, как летучая рыба, мелькнула полоска бумаги с искусно сложенными вместе концами — она выпала из второй львиной головы, нависавшей над гобеленом.
Сьюзен вскочила и подбежала к крайнему экрану. Дверь в нише была заперта, но, казалось, не на засов; когда Сьюзен повернула ручку и нажала, дверь немного подалась. В полутьме у нее над головой что-то звякнуло; она отогнула гобелен и в вечернем свете разглядела большой ключ, висевший на вделанном в стену крюке.
Примерно в это же время произошло грубое вторжение внешнего мира. В почтовое отделение, где Джеймс Филд забирал свои номера «Таймс», из Лондона на его имя прибыла пачка писем. В ужасном смущении он отвел Сьюзен в сторону и сел с ней на каменную скамью. Олив, стоявшая неподалеку, раскрыла зонтик от солнца и стала пристально разглядывать лагуну. Одно письмо было адресовано Сьюзен; оно было написано на плотной кремовой бумаге каллиграфическим почерком чужого человека — клерка из адвокатской конторы.
Должно быть, им нелегко далось это письмо. Как к ней обратиться? Сьюзен… И многозначительное многоточие. «В свете данных, обнаруженных в ходе судебного разбирательства» для всех заинтересованных лиц предпочтительнее, чтобы отныне она называлась Сьюзен Энн Маркхем.
В августе ей предстояло поступить под этим именем в школу мадам Керн в Берне, Швейцария, и для нее лучше всего привыкнуть к новым обстоятельствам жизни.
Письмо походило на послание от самого Господа Бога. Сначала, на несколько секунд, Сьюзен решила, что его написал адвокат или даже судья. Но самое ужасное было в последних строках, выведенных тем же каллиграфическим почерком, и в знакомой подписи. «Ваша мать по-прежнему находится на попечении доктора Расмуссена на водах в Малверне. Искренне Ваш X. Б. Л. Филд».
Так он подписывал свои письма к торговцам; боль, причиненная его отречением, накрыла девушку черной волной. Она задрожала и стиснула руку Джейми. Маркхем — девичья фамилия их матери, у них были дальние родственники с таким именем.
— Папаша слишком далеко зашел, — расстроенно произнес Джейми. — По закону он не может заставить тебя сделать это.
— Он хочет, — сказала Сьюзен, — избавиться от меня.
Джеймс Филд попытался объяснить ей причины катастрофы, поразившей их семью, но было уже поздно.
— Понимаешь, Пенс, — наконец проговорил он, — в конце концов, все это может оказаться неправдой. Мать очень больна, доктора говорят, что она… что она лишилась рассудка. Иногда женщины обвиняют себя в… в вещах, которых они не совершали.
Сьюзен почувствовала, что снова краснеет. Миссис Потер спрашивала ее, известно ли ей значение слова «адюльтер».
— Но если мама сошла с ума, — возразила она, — почему отец так жесток к ней… и ко мне?
Джейми покачал головой — объяснение становилось слишком тяжелым. Олив в нетерпении оглянулась. Жестокость его отца, привычная и вполне естественная неверность, были причиной всего.
