Увидев это, Петер Теллье поставил свое кресло в нужной точке, чтобы их глаза — его и Моцарта — встречались, когда юный композитор оглядывался. Он очень надеялся на взаимный интерес, а если повезет, и на дружбу с юным дарованием. Ему так хотелось с кем-то дружить, но мечта уже давно казалась несбыточной. Этот взгляд говорил о чем-то важном, но был обращен не к нему. Кому он предназначался? Сестре? Отцу? Трясущемуся старику-архиепископу? Заглянув в потрепанную энциклопедию музыки, Петер решил, что Моцарт смотрит на Михаэля Гайдна, [109]которому пообещали нечто интересное. Значит, Гайдн пришел не зря.
Какие тяжелые веки, подумал Петер. Глаза казались слишком большими для узкого личика Моцарта. Маленький напудренный парик заканчивался валиком, который тянулся позади головы от уха до уха. Юноша напоминал Петеру ягненка. «Который спокойно пасется», [110]— пробормотал он, затем смущенно огляделся, но никто, очевидно, не расслышал его слова. Сестра не пришла; наверное, она даже не представляет, который час. Разномастные стулья, собранные из соседних заброшенных домов, были расставлены в виде полукруга на приличном расстоянии от кресел Петера и Сюзанны. «Агнец Божий, — произнес он почти как молитву, — принесенный в жертву на алтаре Зальцбурга». Это была строчка из рассыпавшейся в руках энциклопедии, застрявшая у него в голове; она могла относиться не только к Моцарту, но и к нему самому.
Моцарт начал играть. Звук клавикордов был неправдоподобно громким. Услышав музыку, Теллье просиял. Он жалел, что не умеет играть на музыкальных инструментах. У его родителей не было денег на обучение, да тогда он и не думал об этом. А сейчас, как бы ни была сильна тяга научиться играть, это уже невозможно.
Фрагмент, который играл Моцарт, был тренировкой, экзаменом, но для него — сущим пустяком. Он сам его написал и знал так хорошо, что не нуждался в нотах. А вот для певицы это явилось настоящим испытанием. Предполагалось, что первым вступит хор, но хора сейчас не было. Вместо него Моцарт и певица должны были спеть дуэт. Как-то раз Петер нанял хор, надеясь собрать больше слушателей, но певцы занимали слишком много места и загораживали необычное явление. В итоге пришло даже меньше людей, чем обычно. После этого он решил, что туристов привлекало сюда зловещее впечатление, которое производило пение невидимой женщины.
Длинное вступление, предназначавшееся для небольшого оркестра, близилось к концу. Теллье уже знал его наизусть: «Regina Coeli». Он сел прямо. Его ладони взмокли. Моцарт устремил взгляд блестящих глаз в сторону — к женщине, которую никто, кроме него, не видел.
Она запела. Судя по звуку, она должна была стоять справа от инструмента. Ее чистый голос походил на далекий звон колокола. Петер был совершенно уверен в том, что голос принадлежал Марии Липп, жене Михаэля Гайдна. Гайдн, считал он, сидел или стоял примерно там, где находились два кресла. Петеру хотелось, чтобы Мария Липп появилась вместе с Моцартом, но он сомневался, что это когда-нибудь произойдет. Все сцены «воскрешения», о которых ему приходилось слышать, возникали за один раз и оставались такими же — законченными или незавершенными. Ему также хотелось, чтобы люди из прошлого перестали появляться, — туристам это становилось малоинтересно.
Она пела вместе с Моцартом: «Regina Coeli laetare». [111]Они исполнили гимн целиком, заканчивая каждую строчку словом «аллилуйя», которое должен был повторять хор.
«Радуйся, Царица Небесная», — произнес Петер понятные лишь ему слова. Туристам раздали листовки на семи языках, так что они не нуждались в переводе. Однако он не смог промолчать — после стольких представлений хотелось немного покрасоваться перед публикой. Он опустил голову, делая вид, что поглощен музыкой.
Концерт продолжался немногим больше десяти минут, после чего возбужденный Моцарт, не слышавший аплодисментов, встал и устремился прямо на Петера. И, не успев натолкнуться на кресло, исчез. Толпа ахнула — Моцарт стал для них реальным. Иногда Петеру казалось, что он чувствует, как Моцарт проходит сквозь него на своем пути обратно в прошлое, хотя понимал, что это игра воображения.
Аплодисменты быстро смолкли, — если исполнителя нет, кому хлопать? В конце концов, Петер ничего не сделал, только сказал им, где сесть.
Люди поднялись, чтобы уйти. Они переговаривались, надевали пальто, благодарили Петера, открывшего дверь; некоторые — восторженно, но большинство с каким-то сомнением, будто подозревали, что увидели мистификацию. Иногда он думал: а знает ли кто-нибудь историю этого дома?
После того как ушел последний посетитель, Петер еще немного постоял у двери, глядя на узкую, покрытую снежной кашей улицу, уходившую к вершине Капуцинерберга. Он искал взглядом Сюзанну, но ее нигде не было видно. Она должна быть где-то поблизости. Его всегда тревожило, когда она уходила во время представления. Если с ней что-нибудь случится на улице, он может даже не узнать об этом. Он поискал ее следы, но туристы все затоптали. Изо рта у него шел пар, ледяной воздух обжигал лицо. Закрыв дверь, Петер пошел в дом. Идя по коридору, он выключил свет и побрел к своему креслу. На него навалилась такая усталость, что возникли неприятные мысли о смерти.
На пространстве, окруженном полукругом пустых кресел, скоро должно было начаться очередное представление, но клиентов сегодня больше не будет. Они приходили по пять раз на дню. Их слишком много, но прибыль неплохая. Достаточная, чтобы еще какое-то время оплачивать лечение Сюзанны. Петер взглянул в темноту, туда, где скоро должны были возникнуть клавикорды.
Некоторое время Петер сидел в темноте, ни о чем не думая. Из кухни доносился запах горячего шоколада. За спиной у него хлопнула дверь, и в комнату, шаркая ногами, вошла сестра. С ее черных сапог текла грязная жижа, зимние штаны были облеплены снегом. Петер постарался скрыть огромное облегчение, потому что не хотел показывать, как озабочен ее отсутствием. Может, ей надоела музыка? Но это, разумеется, было не так — Сюзанна просто не имела представления о времени; одно появление Моцарта для нее ничем не отличалось от другого.
Она делала шоколадные кружева, выливая горячую карамель в сугробы. Наверняка бродила с кастрюлей карамели, выискивая подходящую кучу снега. И забыла кастрюлю где-то на улице, занятая своим творением — кипой хрупких янтарных пластинок, покрытых узорами и лежавших на ее одетых в перчатки ладонях, словно открытый сборник церковных гимнов. Сейчас для Сюзанны существовала только необходимость отнести застывшую карамель на кухню, где она покрывала пластинки растопленным шоколадом, создавая старинное кондитерское чудо.
Сюзанна была моложе Петера на полтора года, но сейчас казалось, что она годится ему в матери или даже в бабки. Устройство, перенесшее в настоящее десять минут из жизни Моцарта, взорвалось ближе к ней. Частицы, прошедшие сквозь ее тело, замедлились и потеряли часть энергии к тому моменту, когда достигли Петера. Организм Сюзанны был поврежден сильнее. Она бы погибла, если бы их родители — первые, кто подвергся воздействию устройства, — не закрыли собой детей. Плоть матери и отца Петера почти мгновенно превратились в прах: щеки ввалились, глаза полопались, веки сморщились, тела согнулись пополам, сжались в гармошку и испустили облачка бурой пыли. И все это произошло в течение пары секунд, пока их дети корчились в агонии — кости и зубы их стремительно росли, волосы лезли; начался неконтролируемый рост. Петер до сих пор слышал ужасные крики родителей, сменившиеся хрипами; помнил мучительное ощущение: казалось, что пальцы лопнут, — так быстро рос его скелет.
Он плохо понимал, что такое «временные бомбы», как их окрестили газетчики. Бомбы взорвались в нескольких местах на планете, но больше всего их было здесь, в Зальцбурге. Никто не знал причину этого явления. Эксперты от Бостона до Пекина строили гипотезы о создателях бомб — ученых из будущего, не имевших понятия о разрушительной силе данных устройств. Возможно, это были первые путешествия во времени; первые беспилотные аппараты, нечаянно увлекшие часть материи из будущего в настоящее, что привело к ужасным катастрофам. Говорили о прототахионных пульсаторах, о бомбардировках и временных петлях, о материи и антиматерии, о делении ядер…
