Тут внимание его снова переключилось на алтарь; прихожане затихли в ожидании, пока священник справится со своими бумажками и молитвенником. Внезапно по крыше забарабанил дождь, и люди инстинктивно подняли глаза кверху, хотя и не на что было смотреть. Капризы погоды так же непредсказуемы, подумал Шерман, как выигрыш в рулетку. А ведь еще в понедельник, когда он прибыл в Лондон, у многих машинисточек, стоявших в очереди за сандвичами, были покрасневшие от загара плечи и лица после первых жарких выходных дней.
Священник сделал шаг вперед и обвел глазами собравшихся, отмечая про себя тех, кто не принадлежал к его приходу, потом напомнил своей пастве, по какому случаю они собрались. А собрались они затем, сказал он, чтобы почтить память замечательной женщины, которую многие из сидящих в церкви знают как нянюшку Харден. И начнут они с гимна «Вперед, Христовы воины» – ее любимого гимна, добавил он многозначительно. Шерман не имел ни малейшего представления о том, как выглядел этот образец чопорного английского воспитания, вообще никогда о ней не слышал – только вот сейчас узнал, что она, оказывается, любила воинственные гимны. Органист взял вступительный аккорд, и прихожане покорно поднялись с мест. Запели нестройно, пока не вступил и не повел всех за собой голос священника. Шерман лишь беззвучно вторил поющим: он знал, что своим хриплым старческим пением всегда привлекает внимание в церкви.
Орган смолк; прихожане еще стояли, не решаясь сесть; в эту минуту по каменным плитам пола застучали шаги, и мужчина лет сорока с небольшим пересек пространство, отделявшее передний ряд скамей от аналоя. Цвет лица у Алекса Гамильтона был нездоровый, под глазами от усталости залегли тени. Наметившийся второй подбородок и крепкая шея свидетельствовали об излишках веса, но сшитый у дорогого портного костюм скрывал образовавшийся животик. В одежде – за исключением костюма – Алекс Гамильтон, видимо, отбросил консервативные привычки своего класса, – откуда бы иначе взяться этим дорогим французским и итальянским аксессуарам. Неудивительно, что здесь, среди этой высокородной бедности, он выглядит столь неуместно, подумал Шерман. Все это напоминало сцену из романа Агаты Кристи, когда перед читателем впервые предстают dramatis personae[5], хотя, конечно, усмехнулся про себя Шерман, в данном случае смерть нянюшки Харден была вызвана вполне естественными причинами.
Наблюдая за Алексом Гамильтоном, Шерман подумал еще, что, обладай священник чувством юмора, он непременно выбрал бы для сегодняшнего чтения то место, где говорится насчет верблюда и игольного ушка.[6] Но это было бы не по-английски, с усмешкой подумал он, и принялся дальше обозревать присутствующих. Неподалеку от него сидела высокая нескладная девица, то и дело поглядывавшая на кого-то в первом ряду. Проследив за ее взглядом, Шерман догадался, что ее интересует не кто иной, как младший брат Алекса, Брук Гамильтон: и лицом и сложением он напоминал героя «готического» романа – живое воплощение старомодных представлений о мужских добродетелях. Да и на основе того, что Шерман слышал об образе жизни Брука, он мог лишь с восхищением констатировать, что перед ним – блистательный образчик анахронизма. Опоздал родиться на целое столетие, иначе быть бы ему среди завоевателей-первопроходцев где-нибудь в Африке в конце XIX века. Даже военная карьера Гамильтона-младшего указывала на это: частые неприятности по службе, недовольство со стороны начальства и в итоге – отставка. Англичанам такого типа свободно дышится только вдали от дома – даже и сейчас, как заметил Шерман, он выглядел на редкость нелепо в положенном по этикету темном костюме.
Кончили петь очередной гимн, и священник, сойдя с кафедры, снова встал у центрального прохода, возле первого ряда кресел. Видимо, он счел это место более подходящим, чем кафедра, чтобы обратиться к пастве в более доверительном тоне. Шерман не слушал его, размышляя о том, чем в эти минуты вероятнее всего заняты мысли Алекса Гамильтона – воспоминаниями о своей усопшей нянюшке или операциями на международных валютных рынках. Возможно даже, что сообщение о ее смерти было добавлено к телексу с указанием об очередной биржевой махинации. Шерман посмотрел на бесстрастное лицо Алекса, который, казалось, внимал викарию, рассыпавшемуся в восхвалениях неприметной старухи, – этот властолюбец даже не потрудился придать лицу приличествующую случаю отрешенность. И еще Шерман поймал себя на мысли, что страсть к деньгам и власти у Алекса Гамильтона, возможно, объясняется неудачами в школе и отставками, которые он получал у девушек.
Чем больше Шерман наблюдал за братьями, тем труднее ему было поверить, что их что-то связывает. Держу пари, подумал он, они терпеть друг друга не могут. А как же иначе: один приспособился к «прекрасному новому миру», другой отвергает его. Этот – болезненный, тот – здоров как бык. И вот они сидят здесь бок о бок, наблюдают за тем, как рвется последняя ниточка, связывавшая их когда-то. Шермана интересовали такие контрасты: возможно, удастся вставить это в статью, которую он собирался писать.
И он опять скосил взгляд вбок, на девушку, украдкой посматривавшую на Брука, но на сей раз он заметил позади нее человека, который тоже наблюдал за передней скамьей. Это был юноша, скорее всего иностранец, который чувствовал себя в официальном костюме еще более неловко, чем Гамильтон-младший. Просто удивительно, как сосредоточенно смотрели сузившиеся глаза незнакомца. Должно быть, он почувствовал, что за ним наблюдают, и, встретившись с ним взглядом, Шерман быстро отвел глаза.
Пока пели заключительный гимн, Шерман еще раза два попытался обернуться, но молодой человек был теперь начеку и нарочито рассеянно смотрел по сторонам. Прихожане опустились на колени для последней молитвы. Время от времени Шерман утыкался лбом в сложенные руки, чтобы иметь возможность посмотреть по сторонам. Вот прозвучало последнее «аминь», и наступила неловкая тишина: все ждали, кто первый встанет с колен. Наконец люди стали расходиться и, здороваясь кивком головы, переговаривались приглушенными голосами. Шерман обнаружил темноволосого незнакомца недалеко от выхода – он стоял один и словно раздумывал, в какую сторону ему пойти. Итак, нас стало двое, подумал Шерман и продолжал исподтишка следить за Бруком Гамильтоном, который тщетно пытался остаться наедине со старшим братом.
Снаружи люди еще толклись на паперти, неуверенно поглядывая на небо, а на ступеньках стоял мужчина с зонтом и никак не мог решить, открывать его или нет. Между тем дождь кончился, хотя тяжелые серые тучи еще громоздились в небе, а капли дождя сверкали на свежей листве лип, которыми был обсажен церковный двор. Порывистый ветер стряхивал капли на землю, и это-то поначалу и ввело всех в заблуждение. Но недоразумение быстро рассеялось, человек, стоявший на ступеньках, двинулся, не раскрывая зонта, и прихожане потянулись за ним по гравийной дорожке.
Выйдя на улицу, Шерман взглянул на небо и застегнул плащ. За оградой у самых ворот он заметил коричневый «роллс-ройс». У дверцы уже стоял шофер, который вылез из машины, как только первые прихожане вышли из церкви. Что-то во внешнем облике человека на заднем сиденье привлекло внимание Шермана. Может быть, подойти к автомобилю и взглянуть на таинственного незнакомца или все-таки не упускать из поля зрения Алекса Гамильтона, который в этот момент прощался с викарием? Его брат стоял рядом, видимо все еще надеясь поговорить с ним наедине, однако следом за Алексом и ему пришлось обменяться рукопожатием с викарием и сказать несколько лестных слов о только что закончившейся церемонии.
У ворот еще толпились прихожане, казалось, они не хотели расходиться по домам – словно зрители в театре, дожидающиеся, пока не откланяются два ведущих актера. Брук Гамильтон явно так и не удостоится аудиенции у своего братца. И Шерман, уткнув подбородок в воротник плаща, направился к воротам, дабы исподтишка взглянуть на пассажира «роллс-ройса».
