Лисагор подводит черту и пишет под ней цифру "4" – четверо суток.

– Устинов твой в восторге будет. Совсем как в Севастополе. Заложим толу килограмм сто – и как ахнем!.. Представляешь воронку? Бойцы из нее прямо шеренгой пойдут.

Мы выпиваем поллитровку, хлопаем от радости Лазаря по спине так, что он кашлять начинает. Натянув валенки, я бегу к Ширяеву, потом к майору.

Звонок по телефону полковнику, трехминутный разговор, и с завтрашнего вечера я получаю в свое распоряжение взвод дивизионных саперов, сто пятьдесят килограммов аммонита и пятьдесят килограммов тола из неприкосновенного запаса. Срок – четыре дня.

Ночью я никак не могу заснуть, ворочаюсь с боку на бок, мешаю свернувшемуся около меня клубочком Лазарю спать, курю одну папиросу за другой.

Следующие четыре дня я, кажется, совсем не сплю. Где-то урывками, скорчившись, вздремну на полчаса, и все. В рот ничего не лезет.

Лисагор тоже в лихорадке. Матерится за десятерых, сам землю таскает, раздобывает где-то три аккумулятора и десятиметровый шнур с лампочкой, кормит бойцов шоколадом, чтоб азартнее были.

В первые сутки проходим десять метров. Во вторые – восемь с половиной. Задерживает земля. В ведрах и котелках, на карачках приходится вытягивать ее наружу. С каждым новым метром работа усложняется. Грунт все-таки мерзлый, хотя мы только на глубине двух метров.

К утру первого декабря пройдено восемнадцать с половиной метров. Осталось одиннадцать с половиной. Меняем бойцов через каждые пятнадцать минут. Включаемся сами. В общей сложности нас работает пятнадцать человек. Этого более чем достаточно.

Еще один день. К вечеру остается пройти три метра. Бойцы копают, как звери. Вылезают из туннеля потные и грязные как черти. Совершенно неутомим Тугиев – работает не по четверти, а по полчаса и в четыре раза превышает норму. Я выхожу из строя – со второго раза натираю себе мозоли на ладонях. Четыре дня – ни я, ни Лисагор не ходим на берег.

Второго декабря часов в девять вечера звонит из штаба Ширяев.

– В пять ноль-ноль «сабантуй». Успеешь?

– Успею.

– Я приду часа в четыре. Разведчики тебе нужны?

– Для чего?

– Живая сила. Вместо третьего батальона.

– А не жалко?

– У меня Чумак был. Предлагал свои услуги.

– Что это с ним случилось?

– Хочет первым в танк попасть. Полковник говорил, что к ордену представит.

– Ну что ж, пускай приходит. Я ему всегда рад.

– Человек пять хватит?

– Хватит.

– Жди, значит.

– Жду.

Я кладу трубку.

Итого, значит, одиннадцать бойцов – по три от двух батальонов и пять разведчиков. Мощная операция. Надо только ребят подходящих подобрать. Звоню Синицыну и Фарберу. Синицын обещает дать хорошие «березовые колышки». На нашем телефонно-кодовом жаргоне «березовыми» (в противовес «горелым») колышками называются опытные бойцы, преимущественно из сибиряков.

Фарбер сам приходит ко мне – в блиндаж первой роты, мой временный КП.

У него желтуха. Лимонно-желтый, в круглых очках своих, он похож сейчас не то на китайца, не то на японца. Желтухой сейчас почти все болеют – от однообразной пищи. Противная болезнь – нападает инертность, сонливость, пропадает аппетит. То тут, то там на снегу видны красно-бурые следы мочи.

– Кончать, значит, сегодня собираетесь? – говорит Фарбер, снимая и протирая запотевшие очки.

– Как будто…

– Волнуетесь?

– Волнуюсь.

Я чувствую, что мне страшно хочется спать – режет глаза, точно в них песок, – а сон не идет. Бывает такое!

– От вашего батальона трое пойдут, знаете? – говорю я.

– От моего три и от Синицына три. Так, что ли?

– Так. Всего шесть.

– Шесть… Почти целый батальон.

Он улыбается своей тихой некрасивой улыбкой.

– Сколько у вас людей теперь, Фарбер?

– Каких? Которые хлеб получают или воюют?

– Воюют.

– Без минометчиков и пулеметчиков – девять. Это с командирами рот, взводов, отделений.

– А их сколько?

– Один.

– Здорово.

– Вчера было двое, сегодня один.

– Убит?

– Убит. Уразов. Вряд ли вы его знаете. Из новеньких. Татарин, кажется, или казах. Хорошенький такой, черноглазый…

– Снайпер, должно быть?

– Снайпер. Расплодилось их сейчас у фрицев – уйма. За последнюю неделю пятерых вывели у меня из строя.

– Мне сегодня тоже попало, – сидящий в углу связист показывает потрепанную ушанку – в ней маленькая аккуратная дырочка в наушнике, – когда цепь проверял.

– А Уразову в каску, – говорит Фарбер. – Прямо в лоб. Никогда раньше не носил. А тут надел. Точно предчувствовал. Утром все письма писал.

– А вы верите в предчувствие, Фарбер?

– Как сказать…

– А все-таки…

Фарбер опять снимает и протирает очки. Надевает их, поправляет за ушами, на переносице. Не мигая смотрит в огонь, на весело потрескивающие щепки.

– Как вам сказать… – совсем тихо говорит он, – и верю, и не верю. Умом не верю, а вот где-то внутри, вопреки разуму… – Он старательно впихивает в печку смолистую, сверкающую янтарными капельками щепку, пламя с жадностью охватывает ее со всех сторон. – В детстве я боялся покойников, ни за что бы не пошел ночью на кладбище. Даже сейчас, когда я вижу убитого, мне трудно представить себе, что это уже все, абсолютный конец… Какой-то душевный атавизм?.. – Он подбрасывает еще несколько щепок в огонь. – Был у меня друг. Собственно говоря, даже не друг – друзей у меня давно уже нет, – а человек, к которому я очень хорошо относился. И он ко мне как будто неплохо. Веселый такой мальчик, командир конной разведки. Шутник, весельчак, кровь так и играла. На любое самое сложное задание, как на прогулку, отправлялся. Заломит набекрень кубанку, папиросу в зубы – и пошел… И вот когда он на последнее свое задание отправлялся – было это весной этого года, на Донце, пришел он ко мне и попрощался… «Будь здоров, говорит, Фарбер, больше не увидимся». Я сразу даже не понял. Решил, что в другую часть переводят или в какое-нибудь училище посылают. «Нет, говорит, за „языком“ иду». – «Почему же не увидимся?» – «Не вернусь. Убьют». И в одну точку все смотрит. «Я уж точно знаю». Даже карточку мне на прощанье подарил.

Фарбер расстегивает шинель и откуда-то из глубины достает старенький, потрепанный бумажник. Мы оба долго рассматриваем веселое, мальчишеское, почти без бровей лицо, смотрящее на нас с потрескавшегося и потертого глянцевого квадратика.

– Сережа Кондрашев. Лучший разведчик, которого я когда-либо встречал. Фарбер прячет бумажник и застегивает шинель. – Ему оторвало голову снарядом, когда он уже вернулся с задания и устраивался на ночлег…

Больше мы ничего не говорим. Сидим и смотрим на огонь, на вываливающиеся из печки и тихо гаснущие на земле угольки. Откуда-то издалека чуть слышно доносятся редкие, равномерные пулеметные очереди… На передовой тишина.

А часиков через пять-шесть… Проверим пистолеты, гранаты, натянем рукавицы и…

Я закрываю глаза и стараюсь себе представить, как развернутся события.

Будем лежать у входа в туннель на животах и смотреть на часы. Потом или я, или Ширяев скажем: «Пора». Кто-то приложит к наискось срезанному бикфордову шнуру спичку и с силой проведет по ней теркой. Спичка не зажжется. Зажигающий вполголоса выматерится, полезет в карман за другой спичкой. Кто-нибудь присветит фонариком, заслонив его ладонью. Опять движение теркой. Вспышка. Пошло. Бикфордов шнур выплевывает пламя, тихо шипит, укорачивается. Пятнадцать секунд – столько секунд, сколько в нем сантиметров. Медленно подбирается к капсюлю, капсюль соединен с детонирующим шнуром. Детонирующий шнур длиной в тридцать пять метров, но сгорит он в 1/8 секунды. Он горит со скоростью 270 метров в секунду… Мы все сожмемся, подберемся, еще раз проверим, где гранаты.

А потом… Потом тридцать метров под землей, натыкаясь на чьи-то пятки, сжимая в руке оружие, задыхаясь от напряжения…

А может, недостаточно тола положили и воронка получится слишком маленькая, тесная? Нет. Сто пятьдесят килограммов тола и сто пятьдесят аммонита – это не игрушки…