Все позади… Танк, Лисагор, Ширяев, землянка с шипящим самоваром…

Надо мной мутное, затянутое тучами небо. Где-то луна. Под низом мягко. Ушанка налезла на самые брови, и почему-то опущены уши. В рот лезет что-то шершавое вроде шинели. Прямо передо мной спина – широкая, в тулупе… Куда-то везут… Скрипят полозья. Приятно укачивает… Засыпаю… Просыпаюсь… Все та же спина… Чья же это спина? Мне лень спрашивать, и я опять засыпаю…

Потом кто-то осторожно берет меня под мышки и под зад, и вместо широкой спины – крупы двух лошадей, помахивают хвостами. Чьи-то незнакомые лица.

– Поосторожней там, хлопцы… Видите, нога переломана…

Как будто голос Гаркуши – грудной, низкий. Несут куда-то. Палатка большая, светлая, на боковых стенах длинные черные тени.

– Передовая карточка есть? – спрашивает кто-то.

– Есть, есть… – опять голос Гаркуши.

Но я его не вижу – только голос слышу. Что он здесь делает?

– Кладите сюда.

Опять подымают. Я оказываюсь на столе, совсем голый. Знобит. Под спиной холодная, противная клеенка.

Теперь я вижу уже Гаркушу. Черноусый, в расстегнутом тулупе, в сдвинутой на затылок ушанке, он улыбается во весь рот.

– Ты чего здесь? – спрашиваю я, и голос мой как будто доносится из другой комнаты.

– Вас привез, товарищ лейтенант… – И все улыбается. – В дом отдыха привез.

– Медсанбат, что ли?

– Так точно. Медсанбат.

– Танк взяли или нет? – пытаюсь припомнить я последние события.

– Как же. При мне майор Бородин комдиву звонил.

– А мне что – ногу перебило?

Я приподымаю голову. Правая нога ниже колена распухла и замазана кровью. Раны на таком расстоянии не видно.

Маленькая, с туго закрученными вокруг головы черными косами девушка, должно быть, докторша, – наклонилась надо мной. Натирает живот чем-то холодным. Пахнет эфиром. Почему живот? Ага, от столбняка – с этого всегда начинают. В ее руках шприц – большой и блестящий. Я вижу, как медленно тает в нем мутная, неприятная жидкость. Ее вгоняют мне в живот, но это совсем не больно.

Докторша щупает ногу – зачем-то тянет ее. Фу-ты черт… Вырвать, что ли, хочет?

– Осторожней, черт вас возьми!

– Новокаин, – не подымая головы, говорит кому-то докторша и быстро-быстро маленькой ваткой смывает кровь с ноги.

– Запишите, Шура: средняя треть правой голени. Перелом. Огнестрельная, сквозная. Раны чистые. Потеря крови незначительная. Первичная обработка…Круто поворачивается ко мне: – Санрота?

– Санрота, – вставляет Гаркуша – он все тут же, не уходит.

– Пишите – санрота.

Она опять берет в руки шприц и четыре или пять раз подряд втыкает его в ногу ниже колена, деликатно оттягивая кожу. После этого я уже ничего не чувствую в ноге – даже когда маленьким, сверкающим ланцетом аккуратные пулевые дырочки превращаются в длинные, кровоточащие разрезы.

– Противостолбнячная сыворотка введена. Рассечение входного и выходного. Риванол. Иммобилизация – шиной Крамера.

Все это она говорит быстро и отрывисто, как заученный урок, и на меня не на ногу, а на меня – обращает внимание, только когда прямая, как палка, нога обмотана бинтами от пятки до таза.

– В госпитале гипс наложат. Страшного ничего. Месяца полтора-два отдохнете, а там опять… – И на лице ее – только сейчас я замечаю, какое оно утомленное, – появляется улыбка. – Следующий…

Меня снимают со стола.

В палатке – другой уже, поменьше – Гаркуша взбивает солому, раскладывает одеяла – оказывается, он их штук пять с собой привез.

– Спасибо, Гаркуша. Иди. Мне хорошо.

– Там под подушкой я фляжку положил. Чтоб не скучали.

– Спасибо, Гаркуша. Не беспокойся.

– Это командир взвода Лисагор передали. Чтоб нас вспоминал, сказал.

– Спасибо. Поблагодари его. Не забудь.

– Обязательно. – И потоптавшись еще вокруг меня: – Не холодно?

– Нисколько. Все хорошо. Иди, иди. Он просовывает свою шершавую руку мне под одеяло и пожимает пальцы.

– А жар у вас все-таки есть. – И немного еще помявшись: – Ну, поправляйтесь… А кончится, еще привезем. Чтоб не скучно было.

И, весело подмигнув мне, уходит

Госпиталь, в который я попадаю после медсанбата, – незавидный госпиталь. Маленький, тесный, бывшая школа. Лежат в коридорах прямо на соломе. Одеял не хватает, простынь тоже, халатов и тапочек нет. Мы долго лежим в приемной, ждем, когда натопят баню. Ругаемся на чем свет стоит. В машине намерзлись, повязки сбились – сто километров по ухабистой дороге, держась за борта, стиснув зубы – удовольствие ниже среднего.

Потом баня. В ней холодно, санитарок, чтоб обмыть нас, не хватает, в перевязочную очередь. Ходячие захватили лучшее белье, а мы, лежачие, лежим в рваных рубахах, засунув истории болезни под повязки. Опять ругаемся и ждем своей очереди на стол. Сквозь поминутно хлопающую дверь видно, как суетятся врачи в соседней комнате.

Раненых много, большинство из 64-й и 57-й армий, с той стороны кольца, с юга, с севера.

– Пять суток везли… Всю душу вытрясли… – ворчит кто-то в углу.

– Шоферов бы всех этих на передовую. Разжирели… Торопятся куда-то…Это откуда-то уже из другого угла.

– И без курева все время… Там, говорят, получите. Дождешься…

– Повязка вся промокла к чертовой матери…

– Сестра, а, сестра… Двое суток не оправлялся.. Дала бы утку…

Сестры сбились с ног, проходы завалены ранеными, коптилки от сквозняков поминутно гаснут.

В палату попадаю уже утром к завтраку. Маленькая, на пять человек, командирская. Санитары ставят носилки посреди комнаты.

– Где свободная койка?

– Вон туда, на место Варламова. Посмотри только, переменили ли простыни.

Раненые, завернувшись в одеяла, сидят на койках – хлебают что-то из глиняных мисочек. Один спит.

– Из какой армии?

– Шестьдесят второй.

– Не из тринадцатой гвардейской?

– Нет, сто восемьдесят четвертая.

Долговязый с раскосыми глазами парень, в коротких, чуть ниже колен кальсонах, подсаживается на мою койку

– Ну-ну, рассказывай, сосед… Как там? Взяли вы уже баки?

– Черта с два…

– А наших не передвинули, не знаешь? Говорили, что правее вас поставят.

– Пока нет. Правее – девяносто вторая…

Еще двое подсаживаются, держа миски в руках между колен. Один безногий, на костыле, с гвардейским значком на рубахе, востроглазый и вертлявый, другой угреватый, но красивый. Черноглазый и курчавый.

– Нога, что ли? – спросил безногий.

– Нога.

– Осколком, пулей?

– Пулей. Из пистолета…

– Из пистолета?..

– Из пистолета.

– Где же это ты умудрился?

– Чего ж тут умудряться? Выстрелил фриц, и все. На то им и оружие дают.

– Кость цела?

– Голень ниже колена перебита.

– Полтора месяца как из пушки, – говорит раскосый и ставит миску на окно. – Это если остеомиелита не будет

– Чего не будет?

– Остеомиелита. Это когда осколки в свищ лезут Костяные. Тогда, пока все не вылезут, лежать будешь.

– А нерв задет? – спрашивает другой, похожий на грека.

– Черт его знает.

– Пальцы чувствуешь?

– Чувствую.

– А двигать можешь?

– Не пробовал.

– Попробуй.

– Как будто шевелятся.

– Твое счастье… У нас тут лежал один. Рана чепуховая – на десятый день зажила, а нерв повредило – радиальный на правой руке. Дали год отпуска – пока не восстановится.

– А он что – сам восстанавливается?

– Сам. Только медленно очень. По миллиметру в день. От места повреждения до кончиков пальцев. А если порван, тогда сшивать надо канитель дай боже.

– А вот у нас случай был, – перебивает раскосый и начинает рассказывать бесконечную историю о том, как одному лейтенанту отбило член и как хирург восстанавливал ему. Рассказывает он долго и подробно, со всеми деталями, но слушают все его с удовольствием. В госпиталях вообще охотно говорят о различного рода увечьях и ранениях и с особым удовольствием о своем собственном. И где его ранило, и при каких обстоятельствах, и как на плащ-палатке тащили, и как наркоз давали, а он не брался («выпил я перед тем малость»), и как осколок «вот такой величины» вытащили, и как в машинах потом трясли…