— Она выглядит вполне счастливой, — констатирует друг, переводя на меня прозрачный взгляд. А я с трудом разжимаю в кармане кулак. Отпуская единственное материализованное подтверждение рассыпающихся в прах иллюзий.

— Её мать сказала, что они обручены более полугода. Знал? — задаю сухо, самолично же отвечая. — И не сказал. Ни сейчас. Ни тогда.

— Забелин… — выдыхает, крутя в руках, опершихся на перила, измятую сигарету. — Кто я такой, скажи на милость, чтобы копаться в чужом грязном белье? Её подруга уверяла, что это шутка. Правдоподобная, как видишь… Да и после того случая в клубе… Твоя… — выдыхает, кривясь. — В машине мне разное наболтать успела, будучи не в себе. Я поверил… Дурак. Внешность обманчива.

— Я разговаривал с ней за день до её дня рождения. Собиралась приехать домой. Был уверен, что она ждёт нашей встречи. Не меньше чем я… Кретин, да?

Ромка молча пожимает плечами, не подтверждая очевидных неоспоримых вещей.

— В полночь телефон стал недоступен. Более двух суток назад. И по сей день. Заявился с утра к её матери. Выслушал с порога лекцию, чтобы не смел приближаться и вовсе. А в конце заявление, предоставленное, точно обсмакованная вишенка с верхушки праздничного торта, что она задолго до моего визита приезжала в родной дом с названным женихом.

— Уедешь? — уточняет бессвязно.

— Видишь смысл оставаться? — хмыкаю в ответ, натягивая на затылок капюшон. Оставляя на широких перилах алый, искореженный бархат. — Подари жене, — выдаю, качая головой.

— Хочешь, чтобы меня придушили в расцвете лет? — усмехается, отодвигая. — Твоя безделушка стоит как взнос за ипотеку, а моя беременна третьим. Женщине в период гормонального сбоя беспричинные дорогие подарки одним " люблю" не объяснить.

— Сын? — с теплотой во взгляде, тихо кивает в ответ. И две лапочки — дочки к неполным тридцати… Одно слово. Счастливец.

Пожимаю руку, вкладывая в неё после коробочку.

— Преподнесешь на рождение. Жена оценит.

— Куда теперь?

Салютую, уходя. Проговаривая:

— Не столь важно.

Пару месяцев спустя.

— Нас не обязаны любить те, кого мы любим…

— Сюрреализм в чистом виде. Ты перед кем готовишься сопли размазывать? — посредственно уточняет Лизка, помешивая длинной палочкой сахар в высоком стакане, наполненным кофе

— Могла бы посочувствовать моему вселенскому горю, — фыркаю невесело.

— Было бы оно у тебя- другое дело, а так, — иронично отмахивается в ответ, — Парень из штанов выпрыгивает, чтоб угодить, а она не пытается даже сделать вид, что оценивает по достоинству его благие намерения.

— Пытаюсь, — вторю безвкусно. Сухо. Не дотягивая до аргумента в свою защиту. Что касаемо наших отношений, Лизке безусловно импонирует Верховцев. Тот хотя бы пытается создать нечто из ничего. — Димка с утра заявил, что мне всё — равно. Понимаешь? Что он делает, что говорит, где бывает. Мне всё — равно. Я не веду себя точно влюбленная, ревнивая дура. Со всем соглашаюсь. Делаю так, как он хочет. А он не этого хочет! Понимаешь? — захожусь нервным смехом, цитируя его более тихо. — Это хуже ежедневных ссор, слёз и истерик и беспричинного смеха. В любом из этих выплесков хотя бы видны эмоции. От меня же… Исходит полное бесчувствие. Ощущение глубокой заморозки. Заученная фраза, звучащая ответом на любой вопрос: у меня все хорошо.

— И причина тому? — выдаёт риторически.

— Сессия. Каникулы, — монотонно зачитываю длинный список. — Назревающий вопрос о том, уезжать ли из столицы на лето. Вытекающие из него: что делать с Димкой; увольняться ли с работы, чтобы в новом учебном году начать все с нуля? Плюс у меня задержка три дня.

— Приплыли… — охает, едва не подавившись глотком кофе. Машинально оседает на ближайший стул. — И что? — часто моргая, смотрит на меня, будто знаю на это ответ.

— Ничего, — увожу глаза в сторону. — Как — нибудь само всё… Рассосётся, — усмехаюсь не особо стараясь говорить дружелюбно.

— Дура, — цедит себе под нос. — Надо же знать. К врачу пойдешь в том случае, когда живот на нос полезет?

— Куда я пойду? — уточняю со спокойной улыбкой, наверняка не тянущей на подобие адекватной. — С моей регистрацией путь заказан только в клинику при институте. Уже через сутки об этом будет осведомлен весь ректорат. Им обязаны передавать информацию. Ехать домой? Поверь, это ещё хуже.

— И тест ты, бестолочь, тоже не додумалась сделать? — язвит в ответ. — Сидишь себе спокойно в полном неведении, как будто итог на тебя никак не влияет! Лик, ты рехнулась что ли!? — заходится гневно. Активно жестикулирует. Забыв про зажатый в руках стакан кофе.

— Парадокс в том, что Димка, кажется, прав. Мне действительно все равно. Да и крутился он все выходные поблизости… За свои ошибки неминуемо приходится платить. Какая разница в том, раньше или позже?

— Господи, вот же дура! — выдыхает со звуком, расширяя узкие ноздри. — И что сейчас ты считаешь ошибкой?

Вызывает улыбку, невольным закусыванием надутых губ, готовясь встать на защиту обиженных и отделенных в разряд которых автоматом вписался Верховцев.

— Да все, Лиз, — отмахиваюсь, поворачиваясь в сторону выхода из небольшого студенческого кафе. — Начиная годами раньше заканчивая сегодняшним днём. Макс…Как бы больно не было о нём упоминать.

— И не всё-равно, правда? — ершится, прищурившись

— Да… — судорожно киваю, задерживая дыхание, чтобы ответить как прежде. Спокойно. — Всё-равно не всё-равно, — усмехаюсь занятной тавтологии. Меняя на ходу тему: — Извини, мне к Андриянычу. Сдаться.

— Дождись меня после. Тоже нарисовалось важное дело, — фыркает неодобрительно, цедя сквозь зубы, приевшееся, "всё-равно"

Приоткрываю дверь, после одобрения, поступившего в ответ на мою просьбу. Первым на глаза попадается Роман. Сидящий насупившись над кучей бумаг за широким столом, забитым стопками курсовых работ. Молча кивает мне, отводя взгляд. Позволяя профессору самолично заняться нерадивым студентом.

— Здравствуй- здравствуй, — улыбается на моё приветствие старик. — Присаживаясь. Рассказывай с чем пришла.

Послушно излагаю материал. Раскладывают перед ним бумаги, отображающие графику. Монотонно описываю детали. Стараясь не отвлекаться, возвращаясь к окну. Переводить глаза на того, кто в данный момент ощутимо выжигает взглядом затылок. Сбивает с мысли излишней заинтересованностью в моей скромной персоне.

— Роман Анатольевич, вы желаешь ещё что-то услышать в докладе Анжелики? — заговорщически щурясь на солнце, осведомляется, всматриваясь за мою спину.

- Нет, что вы, — ёрничает в ответ молодой мужчина. — У меня и своих дел полно. Нет желания совать нос ещё и в чужие.

— Занятно, — добродушно улыбается профессор, ставя размашистую подпись в моей зачётке. — Как там Забелин поживает? Где устроился? — спрашивает, точно между делом. Одной фразой нарушая ритм моего сердца.

— Не знаю, — поджимаю губы, слишком напряжённо ожидая возвращение в руки своего документа. Выпаливая в ответ, на его задумчивый взгляд и слегка приподнятую вверх бровь в знак изумления, насыщенное обидой и болью:- Наверное в полной мере наслаждается отцовством. Роману Анатольевичу об этом должно быть больше известно.

— Понятия не имею о том, что она несёт, — звенит сталью голоса, не оставаясь в долгу, упомянутый мной мужчина. — Андрияныч, ты же сам видел: жив, здоров. Нет повода что-то ещё обсуждать.

Озираюсь, часто моргая, едва не повторяя вслух, проходящую насквозь острой иглой, часть озвученной фразы " ты же сам видел..". Видел. Сам. Макса. Видел его. Здесь..

— Девушке всё-равно не до этого, — произносит презрительно, отводя от меня свой колючий взгляд. Будто срывая стоп-кран этим острым, ранящим словосочетанием, меняющим смысл, произнесенные иным оппонентом.

— Не всё-равно… — шевелю зешедшимися дрожью губами, слизывая с них крупные, солёные слёзы. Привлекая внимание того, кому откровенно противно сейчас меня видеть.