Мы по определению не можем постичь таинства, однако природа вынуждает нас осмысленно относиться к ним. (Метафизика Аристотеля начинается с утверждения: «Все люди, в силу самой своей природы, стремятся к знаниям».) Извлеченные из глубины, мифологические образы волнуют и затрагивают нас, даже если мы не понимаем, почему это происходит, ибо они сначала только соприкасаются с нами, а затем активизируют таинственные глубины, воплощением которых являемся и мы сами. В таком случае миф резонирует с содержанием нашей психики, ибо он побуждает нас соприкоснуться с тем, что в нас есть в силу нашей природы и что наш разум слишком смутно воспринимает.

Многие из нас с детства были приучены к голосу мифа, внимая древнегреческой или иудейско-христианской мифологии. Нас кое-как этому учили школьные учителя или священники, создававшие из мифов интересные, но выхолощенные рассказы о далеком прошлом или же настаивая на том, чтобы их принимали буквально, что противоречило здравому смыслу. Вполне возможно, что люди, снабжавшие нас мифами, сами никогда не испытывали резонирующего воздействия глубинного мифологического материала. Как бы то ни было, они умышленно искажали мифы, которые доносили до нас. И упрощение, и буквоедство являются вопиющими оскорблениями души. И то и другое не отвечает цели.

Душа (по-гречески psiche или психе) выражается через образ, однако сама не является этим образом. Серен Кьеркегор напоминает: «Бог, у которого есть имя, – это не Бог» [2]. Эта таинственная энергия проявляется в динамическом воплощении души через образ. Чувствуя внутренний отклик на эту воплощенную энергию, мы осознаем присутствие души. Когда по той или иной причине энергия уже не оживляет для нас данный образ, в нашем представлении эта структура отмирает как источник божественности. Остается лишь мертвый миф или ритуал, совершенно не затрагивающий наши чувства. Так могут умирать боги или даже целые религии. Энергия истощилась, после нее осталось лишь опустошенное вместилище.

Итак, она существует вместе с нами: энергия жизни проникает в нас во время зачатия и таинственно исчезает, оставляя лишь пустую внешнюю форму. В символе, мифе или человеке живет именно божественная энергия, а не сохраняющая ее форма. Таким образом, мы видим, какую степень непонимания проявляли некоторые учителя и религиозные деятели. Видеть в мифах лишь интересные старинные истории, – значит сказать, что энергия, однажды проникшая в эти образы и превратившая их в ее источники, теперь из них исчезла в поисках своего нового воплощения. С другой стороны, буквальное прочтение мифа, истолкование символа, а также возведение их в культ, требующий поклонения, связано с древним религиозным грехом – идолопоклонством. Существовавшее некогда таинство образа теперь утрачено, и человек поклоняется лишь пустой оболочке, совсем не достойной этого поклонения. Если образ (то есть символ) больше не является внутренним локусом таинства, значит, он мертв. Таинство продолжает жить, но уже не в нем, а где-то еще. (В последней главе мы проследим, куда исчезает это таинство и где энергия находит свое новое воплощение.)

Понимая опосредующую функцию символа или мифического образа, можно увидеть, в какой мере эти образы являются ключевыми, ибо они помогают сохранять отношение человека к таинству. Будучи простыми смертными (чья жизнь конечна), мы не можем объять или познать бесконечное и вместе с тем мы должны сформировать установку по отношению к таинству. Опосредующий образ – это связующее звено между моим «Я» и внешним миром, между моим «Я» и другими людьми и даже отношение моего «Я» к самому себе. Нам следует с почтением относиться именно к таинству, а не к связующему звену. Следовательно, каждая мифологическая традиция, каждая религиозная конфессия, если она действительно служит таинству, должна время от времени отступать от своих образов.

Фундаментализм – это грех буквального понимания. Это богохульство, ибо он ищет возможность ограничить автономию божественной энергии общеизвестным содержанием, принимающим конкретную форму. Он может снизить тревожность, но при этом противоречит самой природе таинства. Тревожность, вызванная неоднозначностью, стремится ограничить автономию таинства посредством фиксации образа; фиксация образа – это буквальное понимание; буквальное понимание – это идолопоклонство. Истинная религиозная установка по отношению к жизни заставляет нас мучительно переживать неоднозначность, оставаться в русле потока энергии души, когда он изменяется и исчезает, ожидая возобновления в каком-то новом месте. В таком случае что представляет собой вера, если не иконоборчество и не ожидание таинства?

Проследить за историческим проявлением этой энергии довольно легко, поскольку образ, охватывающий и трансформирующий душу целой культуры, может быстро материализоваться и утратить жизненную силу. Тревожность, которую испытывают отдельные люди или вся культура в целом, может в тот момент оказаться весьма высокой, и тогда они быстро ухватятся за новый образ, чтобы опять обрести ощущение безопасности. Так как человечество с большим трудом выдерживает экзистенциальную тревогу, неизбежно появляются идеологии и фантазии, моды и экзальтации, которые моментально эту тревогу подавляют. Я знаю мужчину, который приобрел уже восемьдесят восемь автомобилей. Я знаю женщину, которая меняла культ за культом, идеологию за идеологией, словно новая идея, как новое платье, может прикрыть зияющую пропасть.

Мне вспоминается случай, когда один человек из аудитории спросил великого исследователя мифов Джозефа Кэмпбелла: «Вы верите в Бога?». «В которого из них? – ответил Кэмпбелл. – Их ведь, знаете ли, сотни тысяч». Внезапно все мы переместились в иную плоскость. От неотложной потребности спрашивающего установить одного-единственного бога до определения понятия и, как следствие, до уменьшения психического расстройства. Нам напомнили не только о том, что бессмертные смертны, но и о том, что образы Бога появляются и исчезают, как луна, правда, их циклы могут продолжаться не месяцы, а тысячелетия.

На индивидуальном уровне все мы цепляемся за собственные образы, за образы другой эпохи, за образы, которые в нас внедряют родители и культура. Это образы, которые стали для нас ограниченными, которые мы переросли и которым перестали соответствовать. В своей книге «Перевал в середине пути» я заметил, что мы отдаем очень много сил формированию адаптивного самоощущения: созданию своей истории, формированию установок по отношению к себе и окружающим и целых совокупностей рефлекторных реакций, цель которых заключается в уменьшении нашего экзистенциального страха. Многие «Я» из этой совокупности формируются детскими переживаниями, которые усилились под влиянием определенных условий культурного развития. Природное «Я» оказывается погребенным под совокупностью этих наслоений «Я», что приводит к отчуждению и симптомам недомогания (disease), истощающим психику человека. К среднему возрасту природное «Я» часто угрожает разрушить шаткую независимость временной (взрослеющей) личности. Тогда человек начинает болеть и испытывать полную дезориентацию, цепляясь за закосневший образ своего «Я». Но стремление спрятаться за устаревшим ощущением своего «Я» препятствует воздействию импульсов индивидуации, а потому недомогание и дезориентация только возрастают. По существу, чтобы избежать тревоги, вызванной отказом от известного и привычного, человек привязывается к мертвому мифу.

К тому же страдает душа, стиснутая ограничениями ложного образа. Мы можем не знать, почему ощущаем себя несчастными, но страдаем и часто находим причины этих страданий в окружающих. Душа, воплощающая энергии таинства, приводящие в движение космос, больше не чувствует себя уютно в старой системе символов, которую мы считаем своей личностью и центром своих эмоций. Она страдает от потери того, что Юнг называл и божественной драмой, и символической жизнью. Смысл появляется лишь тогда, говорил он,