Пожалуй, утрата нашими современниками этого искреннего учения лучше всего заметна в жалобном причитании искусствоведа Джона Раскина: «Если бы только геологи оставили меня в покое, я все сделал бы в лучшем виде без этих проклятых молотков. Я слышу их отзвук в конце каждой библейской мелодии» [18]. Прогуливаясь по саду Кембриджа, писательница Джорджия Элиот заметила, что культуру одушевили три великие идеи: бог, бессмертие и долг. Первые две она считала непостижимыми, а третью – необходимым императивом [19]. Как мог человек жить нравственно и нести за себя ответственность в цивилизации, потерявшей свое мифическое ядро и эсхатологическую перспективу?

Перспектива современного художника вытекает из дилеммы Джорджии Элиот. Как человеку жить, если, как сказал Йейтс, «все вокруг распадается», если «центр перестал быть сдерживающей силой», если «в мире царит полная анархия» [20]? С распадом мифического центра и соответствующей ему иерархии ценностей становится невозможным благородство, искупление и даже трагедия. Именно поэтому, наверное, образ нашего современника лучше всего воплощает маленький бродяжка Чаплина и два бродяги Сэмюэля Беккета, ждущих у дороги боженьку. Кому еще быть маленьким бродяжкой, если не нашему современнику, жертвенность которого настолько ужасна, что нам приходится смеяться, чтобы снять невыносимое напряжение. И, как точно известно бродягам, боженька – это тот, кто не придет никогда. Это долгое странствие от высокой трагедии Софокла и даже Шекспира со сквернословием его крестьян до драматургии абсурда Беккета, Пинтера, Стоппарда и их современников.

Можно предположить (хотя это не будет великой гипотезой), что в наше время концентрацию боли и страданий, таинства и сумасшествия скорее можно обнаружить в творческих поисках художников и в сновидениях и симптомах отдельного человека, чем в исторических структурах и социальных институтах. Юнг задавал вопрос, куда делись боги, когда покинули Олимп, и сам же отвечал, что они ушли в область солнечного сплетения человека. Когда жители Запада бросались вниз с крыш средневековых соборов, они устремлялись в пропасть Самости [21]. В своем эссе «Поэзия, миф и реальность» Филип Уилрайт вкратце говорит о дилемме модернизма:

Наша эпоха мифологически нестабильна, а мы, люди, живущие в эту эпоху, лишены точки опоры. Если бы мы родились в другом месте и в другое время, то наша жизнь, по мнению Томаса Гоббса, была бы «мерзкой, зверской и короткой» [23]. Однако нам посчастливилось: у нас есть возможность ощутить великую связь исцеляющих и поддерживающих ритуалов и определенных норм поведения.

Но мы такими не родились, и быть современным человеком – значит не просто жить в эту эпоху, а понимать, что главная примета нашей эры – это разрушение невидимой грани, которая поддерживала повседневную жизнь. Кризис современного мира происходит не только «там, вовне», в геополитической сфере, но и «здесь, внутри», в душе каждого человека. Вопросы, объяснения и великие ритмы, которые когда-то направляли душу человека по пути живого мифа, по-прежнему находятся внутри нас, они по-прежнему направляют нашу жизнь. И мы обязаны более осознанно следовать этому процессу, чтобы не жить вслепую, неверно по отношению к себе и природе.

Перефразируя мысль, высказанную двести лет назад Уильямом Блейком, можно сказать, что нам следует более осознанно создавать собственный миф или же быть порабощенными мифом, сотворенным другими [24].

Современное чувственное переживание настолько многогранно, что человек даже и не попытался определить все эти грани. Я выбрал пять авторов: Гете, Достоевского, Конрада, Кафку и Камю. В их произведениях драматически отражен смысл современной жизни. Каждый из них изобразил характерную сторону переживаний в тот период, когда в жизни человека отсутствовали боги. При этом каждый автор воплощает свое мифопоэтическое видение жизни.

Исторически миф независимо появился из глубин бессознательного или вследствие феноменологического соприкосновения с трансцендентным личным или коллективным восприятием. Юнг заметил:

Но когда художник, обращаясь к той или иной теме, обязательно активизирует бессознательное, глубинные структуры формируют и одушевляют материал вне сознательного контроля. Именно поэтому художники – с древности и до нашего времени – неизменно утверждали, что их разумом управляют мощные энергетически заряженные образы, которые как бы появляются ниоткуда. Такое переживание они описывали по-разному: как некую духовную «одержимость» демоном, посещение музы или просто вдохновение (буквально вдохновение – это божественное дыхание, которое впитывает в себя чувственность художника). Из такого переживания рождался миф.

Таким образом, художник часто превращался в носителя мифологического сюжета, который, сочетая сознательные намерения и бессознательные структуры, создавал миф, соответствующий своей эпохе, – мифопоэзию. Если мы, как считал Карл Ясперс, «узнаем код своего времени» [26], чтобы расшифровать мифологические тексты, находящиеся под поверхностью, то обязательно поймем все, что пытаются сказать нам художники.

Исторический Фауст родился около 1480 года. Он был профессором, алхимиком, а потому представлял собой угрозу традиционным христианским конфессиям и их авторитетам. Представ перед монахами-францисканцами, которые требовали, чтобы он отрекся от своих заблуждений, Фауст постоянно повторял, что отдал свою душу дьяволу в обмен на постижение сил тьмы. Его решительное, вызывающее поведение по отношению к церкви пробудило интерес к нему у множества людей хотя бы для того, чтобы осудить его ересь.

Первый текст о Фаусте был написан в 1587 году лютеранским священником Иоанном Спайсом. Естественно, автор осуждал Фауста за богохульство, демонстрируя пример проклятой души. В разные исторические эпохи появилось много других текстов о Фаусте, но все они содержали откровенно морализаторские суждения. Современник Шекспира Кристофер Марло в своем произведении «Трагическая история доктора Фауста» нарисовал героический образ доктора, который, однако, тоже был проклят. Это обстоятельство ясно слышится в заключительных словах хора: