Мы проживаем эти мифические образы независимо от того, знаем мы их или нет, желаем того или нет, страдаем при этом или нет. Таким образом, нам приходится искать более осознанную мифографию, чтобы не оставаться покорными железной воле судьбы, которая движет всем по своему усмотрению. Роберт Ка-лассо так говорит о стоящей перед нами дилемме:
«Мифограф живет в состоянии вечной хронологической путаницы, которую, по его мнению, он может разрешить. И если на одном краю стола он тщательно подбирает все поколения и династии, как какой-то старый дворецкий, знающий историю семьи лучше, чем сами члены этой семьи, то можно быть уверенным в том, что болото на другом краю стола становится все более топким, а нить – все более натянутой. Ни одному мифографу никогда не пришло в голову выложить весь свой материал в единую последовательность, хотя, казалось бы, так его можно привести в порядок. В данном случае мифографы оставались бы верны мифу… ибо у мифа нет никакой системы» [168].
Мифограф знает то, что знает терапевт, а именно: что нет единой истины, что все варианты, даже противоречащие друг другу, в чем-то истинны. Такое освобождение от полной определенности и однозначности резко отличается от фундаментализма, последовательно настаивающего на том, что моя истина, связанная с моим Эго и побуждаемая комплексом, более подлинна, чем твоя. Уильям Джеймс в своем историческом труде «Разновидности религиозного переживания» не слишком беспокоился о многочисленности мировых религий. Он не считал, что они противоречат друг другу, а видел в них вариации мифа (как это и было на самом деле) и объяснял их наличие разнообразием человеческого темперамента. Юнгианский взгляд на психику предполагает ее полицентризм и то, что потребность в автономии души возникает именно вследствие невротичности Эго. Подлинный диалог, способствующий индивидуации, происходит между Эго, основным комплексом сознания и всеми остальными комплексами, которые питаются энергией души.
При этом Эго и его тревожные порождения, которые по сути своей являются фундаменталистскими и испытывают потребность в безопасности, сталкиваясь со столь сложной истиной, приходят в ужас от столь непостижимого противоречия. Если мы не можем получить помощь от философии, то замечаем, что метафизика уже давно мертва, а структурализм, постструктурализм и деконструктивизм, которые когда-то были в моде, давно ушли в прошлое, подорвав веру в возможность существования истины или архимедовой точки опоры, с помощью которой можно перевернуть землю. Мы знаем, что изначальная неосмотрительность Эго, которая внесла свой вклад в невроз, – это самообман Эго; оно за что-то отвечает, даже если его власть подорвана отщепленным психическим содержанием. А причуда психоза состоит именно в том, чтобы оставить Эго без защиты и полностью подчинить его богам тьмы. Парадоксально, но причина того, что мы, например, обращаем внимание на сны, заключается в разрушении ложного восприятия реальности жизни, ограниченной сознанием, и в расширении ее видения, во взгляде на мир как на искусственное образование, созданное Самостью.
Все, что нам остается в юнгианском, посткантианском мире, – это максимально осознанно употреблять сформулированные сознанием понятия. Разумеется, нам нужно более осознанно интерпретировать свой миф, но при этом все же следует знать, что каждая его версия содержит свою истину, а мы искусно используем уловки, рассуждая об Эго, Самости и даже употребляя местоимение «я», выражающее эти мысли. О сознательном применении этой неизбежной уловки, этого искусственного метафизического трюка поэт Уоллис Стивене говорит в своем стихотворении «Старая христианка высокой пробы». Поэт вступает с ней в диалог и приходит к выводу, что он, поэт, и она, теолог, действительно делают одно и то же – фантазируют. Однако поэт остается свободным в сознательной игре своими фантазиями, а она ограничена рамками идолопоклоннического буквализма. В конечном счете он приходит к такому выводу: «Это заставит вдову содрогнуться. Но все, что искусственно, / Изменчиво по сути своей. Изменится сразу, когда содрогнется вдова» [169].
Если мы представим структуру своего мифа во всех его вариантах, нам придется часто «передергивать» [Под «передергиванием» имеется в виду следующее: чтобы избежать буквального понимания, нам приходится использовать язык метафоры, который не дает возможности понимать буквально. – Прим. автора], играя с разными личинами, которые будет принимать Самость. Иначе мы придем к догматическому идолопоклонству и психозу фундаментализма.
Зато теперь мы основательно завязли в трясине, или, как писал Йейтс, «Мы попались, / и одним поворотом ключа мы оказались в прострации» [170]. Юнг как-то сказал, что самое страшное в бессознательном то, что оно бессознательно. Структуралисты представили бы его так: каждый образ содержит свою противоположность, и хотя разум требует какого-то решения, истинными оказываются все варианты. Что касается деконструктивистов, которые практически ни в чем не видят смысла (то есть «там, где его нет»), то для них все является контекстом [В основе деконструктивизма, философии Жака Деррида, лежит концепция об отсутствии какой-либо постоянной основы для порядка, оценки, анализа. То есть в тексте нет ни глаголов, ни существительных. Иначе говоря, деконструктивизм предполагает полную релятивизацию суждений. – Прим. автора]. Поэтому получается, что мы снова загнаны в угол. Если правда то, что наши отношения с окружающими никогда не удастся осознать лучше, чем наше отношение к своему «Я», и что мы уже не стремимся к полному самопознанию, то в конечном счете все отношения неизбежно утратят свою силу.
К сожалению, большинство отношений действительно теряют свою силу. Причем некоторые из них – на очень глубоком уровне, будь то отношения между родителями и детьми, между группами людей, между сверстниками или интрапсихические отношения. Но не стоит отчаиваться, еще не все потеряно! Одна-две крупицы честности позволят нам прийти к тому, что мы – злейшие враги самим себе. Например, наш подход в консультировании семейных пар заключается в том, чтобы спросить каждую сторону: с какими травмирующими событиями и психологическими закономерностями своей индивидуальной истории, которые периодически ухудшают отношения между партнерами, она идентифицируется. Идентифицируясь с внутренними образами, которые мешают развиваться внешним отношениям, человек совершает героический поступок, проясняя и облегчая свои отношения с окружающими.
Если бы мы могли построить диаграмму своей психики в каждый момент времени, она приблизительно походила бы на изображение экрана контроля полетов в аэропорте О'Хара в час пик. Она включала бы в себя сложную совокупность согласования прилетов, вылетов и работы всех вспомогательных служб. Насколько же трудным и почти невозможным является самопознание; насколько сложными и практически невозможными оказываются отношения между людьми! Нами правит пессимизм, психологическая уверенность совершенно теряется.
Однако при всей горечи реализма, пессимизма и даже цинизма нас время от времени все же осеняет тайная вера, что мы интуитивно чувствуем глубинную внутреннюю истину, к которой были близки в детстве, но сегодня ощущаем ее чисто случайно. Эта истина, которую мы впитали в плоть и кровь, проявляется в хорошо известных нам чувствах. В нее можно верить, но хватит ли у нас мужества следовать истине и жить в соответствии с ней?
Блуждая в метафизических и эпистемологических дебрях современной философии и психологии, мы по-прежнему должны выносить ценностные суждения. Нам по-прежнему приходится принимать решения без метафизической точки зрения, не имея надежной границы, разделяющей здоровье и сумасшествие.
Оценку этому грешному миру дала известная актриса Сандра Бернгард, исполнительница ролей в мыльных операх, когда писала: «Любовь – это единственная потрясающая вещь, оставшаяся на этой земле» [171]. Подчиняясь сумасшествию частной жизни и коллективной политики, она все-таки отмечала:
