Хозяйственная утварь состояла из китайской фарфоровой чашки, кожаного ведра, кожаного же кувшина, железного котла, медной кастрюли с крышкой, чайника из желтой меди, мешка с высушенными травами, игравшими роль благовонных курений, ножа, раздувальных мехов, огнива, седла, сбруи, рваной одежды, бараньего желудка с яковым жиром и мешка с цзамбой.

Большую часть помещения занимали, однако, куски превосходного якового мяса. Снаружи около палатки тоже лежало мясо, так что нам пришлось привязать своих собак. Мясо оставляют на воздухе, пока оно высохнет, почернеет и затвердеет, как дерево. Старуха отрезала ножом несколько ломтиков, поджарила их над огнем и угостила нас. Мы узнали, что семья эта живет здесь круглый год, чтобы снабжать своих сородичей в Цайдаме яковым мясом.

Посреди кибитки стоял на его сын и зять трех камнях котел, а вокруг шел вал из якового помета. Собираясь разжечь костер, старуха высекла огнивом огонь и подхватила искры горстью растительного пуха, которую затем сунула в сухой распыленный лошадиный помет, а когда этот, с помощью мехов, затлелся, прикрыла его яковым пометом.

Мяса куланов монголы не едят, кобыл своих доят, и старуха угостила нас питьем, напоминавшим киргизский «айран». Лампой служил выдолбленный камень, наполненный яковым жиром и опирающийся на низкий треножник.

И мать и ребенок носили бараньи тулупы, подпоясанные кушаками, а на ногах сапоги. Голову старухи прикрывал продолговатый платок; концы его были завязаны узлом на затылке; волосы были заплетены в две длинные косы, прикрытые куском материи. Мальчуган ходил с непокрытой головой. У него волосы заплетены были в три косички, торчавшие в разные стороны, точно крысиные хвостики.

Вечером, когда мы смаковали свежую, вкусную баранину, вернулся домой старик с застреленным яком. Он был немало удивлен, увидав здесь чужих, но оказался человеком разумным и отнесся к делу спокойно. Звали его Дорча.

Тип его был чисто монгольский: маленький старичок с обветрелым, морщинистым лицом, маленькими глазками и реденькой растительностью на губах и на подбородке. Одет он был в бараний тулуп и кожаные панталоны; ноги были обвернуты кусками войлока, голову прикрывала войлочная же шапочка. По-джагатай-тюркски он смыслил столько же, сколько Парпи-бай по-монгольски.

Мы, впрочем, обходились, как умели, и скоро стали кое-что понимать. Местность эта называлась Моссото, а река была одним из истоков Найджин-гола. Мы спросили насчет следов трех верблюдов, виденных нами два дня тому назад; оказалось, что это одна семья недавно выступила со всем своим скарбом в зимнюю стоянку около Гаджира. Если бы мы пошли по этим следам, мы через пять дней были бы в Гаджире. По той же дороге, по которой мы шли, до Гаджира было восемь дней пути.

В одном дне пути вниз по реке жили найджи-монголы. На них недавно произвели нападение вооруженные с ног до головы тангуты, явившиеся с юго-востока, и ограбили их дочиста. Монголам с тех пор приходится жить исключительно яковым мясом. Они отправили в Синин к губернатору челобитчиков с просьбой о помощи, и губернатор прислал им муки и хлеба. Дорча не советовал нам продолжать путь в этом направлении — нельзя будет достать даже самого необходимого продовольствия.

Старику подарили за его сообщение папиросу, набили его пороховницу порохом, и он остался очень доволен нами. Тем и закончился этот счастливый день.

Мы были уже несколько удручены нашим продолжительным скитаньем по безлюдным областям, и встреча с людьми подействовала на нас, как жизненный эликсир; мы вновь ожили. Обильная водой речка мелодично журчала между гранитными глыбами, и так приятно было прислушиваться к этой музыке.

Мы провели у монголов и весь следующий день, но не оставались праздными. Прежде всего мы купили трех небольших крепких лошадок и двух овец. Худших из наших животных, в том числе и двух истомленных верблюдов, мы совсем забраковали. Монголы могли угостить нас лишь козьим молоком, но мы и ему были рады. Их же мы обрадовали небольшим запасом чая и хлеба.

Во время наших переговоров около моей палатки вдруг раздался крик: «Медведь!» Ислам-бай со своим ружьем и Дорча со своим длинным, неуклюжим кремневым ружьем пустились за зверем. Но тот был легок на ногу и быстро скрылся в горах.

Меня особенно позабавил первый урок монгольского языка. Дорча был необычайно комичен со своими отчаянными попытками понять, что я хочу сказать своими жестами. Первым шагом было изучение счета, который я быстро и постиг с помощью пальцев: нигэ, хояр, гурба, дурбэ, табу, чжиргуган, дологан, найман, йисун, арба, арба-нигэ и т д. Нетрудно было также усвоить себе названия окружающих предметов: палатки и ее частей, красок, частей тела, географических названий и т. п.

Таким образом, у меня составился длинный список самых необходимых слов, и я после первого же урока мог разговаривать с Дорчей, составляя простые фразы вроде: «гурба тэмэн байва» — «у нас три верблюда»; «бамбураши му» — «медведь зол» и т. п.

С глаголами было потруднее, но все-таки важнейшие я заучил в тот же вечер; например: идти, быть, ехать верхом, искать, падать, находить, снег идет, дождь идет и т. п. Урок вместе с тем был и гимнастическим упражнением, как так я проделывал все эти движения, а раз даже привел Дорчу в полное изумление, принявшись колотить его по загорбку, чтобы узнать, как обозначается это действие по-монгольски.

В течение двух недель Дорча был нашим проводником, и мы каждый свободный час посвящали лингвистическим занятиям. Я прислушивался также к его разговору с сородичами и делал быстрые успехи, так что скоро мог уже сам объясняться с монголами.

Когда одолеешь первые трудности и научишься связывать слова в предложения, дальнейшее совершенствование в языке нетрудно: стоит только увеличивать запас слов и упражняться в разговоре.

Зато мне и не было нужды прибегать к переводчикам во время нашего долговременного пребывания среди монголов; я мог даже без посредничества переводчика вести беседу с «живым Буддой» в монастыре Кумбуме (Гумбум) и с вице-королем Ван-я-фу. Таким образом мы избежали всех затруднений и неприятностей, которых я ожидал, лишившись переводчика Фонг-Ши.

Утром 3 октября мы выступили из Моссото. Сначала мы следовали по левому берегу реки, потом свернули к северу по каменистой боковой долине. Стадо куланов, голов в 150, завидев нас, исчезло с быстротой ветра. Долина мало-помалу расширилась и стала плодородной. Около одного озерка Дорча слез с лошади и заявил, что место это Ихэ-цаган-номун (4390 метров) и что нам здесь надо сделать остановку. Мы так и сделали, пройдя в этот день 20 километров.

4 октября проводник наш повел нас дальше вверх по долине. Три наших последних верблюда подымались по округленным высотам без видимого труда. Вид с перевала открывался не особенно обширный, так как перевал окружен вершинами гор, а восточная долина, дугой загибающая к северу, заключена между высокими, закрывающими ее горами.

Около того места, где долина заворачивала к северу, река, стекавшая с перевала и успевшая уже принять несколько притоков, начинала свою разрушительную работу в гранитных массах. Вода так и кипела в глубоком узком ущелье с отвесными стенами скал.

Дорча ехал впереди, я за ним. Вдруг лошадь моя забрала слишком к краю рыхлой тропы, нога у нее оборвалась, и лошадь упала. Душа у меня ушла в пятки, но я все-таки успел соскользнуть с седла и растянулся, упершись локтями в землю. Лошадь несколько раз перевернулась, катясь по откосу, пока наконец не обрела под ногами опору. Дорча поспешил вниз к ней на помощь. Если бы лошадь не остановилась вовремя, она скатилась бы в пропасть, так как до края оставалось всего несколько метров. А если бы я вовремя не соскользнул с седла, я, пожалуй, разделил бы ее участь. После того я благоразумно пошел пешком, ведя лошадь за повод.