На путешественника-чужестранца Памирский пост производит самое отрадное впечатление. После долгого, утомительного пути по необитаемым, диким горным областям попадаешь вдруг на этот маленький клочок великой России, где кружок милейших и гостеприимнейших офицеров принимает вас почти как земляка, как старого знакомого. И то сказать, мое прибытие внесло неожиданную перемену в однообразную, уединенную жизнь в укреплении, где с сентября месяца, кроме киргизов, не видели чужого человеческого существа. Узнав от конных курьеров о моем приближении, офицеры весь день высматривали меня в бинокли со стен укрепления.

В общем Памирский пост живо напоминает военное судно. Стены — это борта, необозримая открытая Мургабская долина — море, крепостной двор — палуба, по которой мы часто гуляли и с которой в сильные бинокли обозревали отдаленнейшие границы тихого безжизненного кругозора, где лишь по вторникам появлялся одинокий всадник. Это джигит-курьер, привозящий желанную почту из России.

Когда он въезжает во двор, все на ногах. Адъютант коменданта открывает почтовые сумки, и все окружающие с напряжением ожидают получения адресованных им писем, газет и посылок от родных и друзей. И горько тому, кто остается без гостинца, когда все другие удовлетворены. Так было со мной; три раза почта не приносила мне ничего вследствие изменения мною маршрута. Вся корреспонденция на мое имя шла в Кашгар, и я целых четыре месяца не получал с родины ни строчки.

По получении почты весь день проходит в чтении; новости с родины поглощаются с жадностью, и за обеденным столом офицеры обмениваются друг с другом полученными сведениями и впечатлениями, произведенными на них важными событиями, произошедшими в последнее время там далеко, в водовороте мирового океана жизни.

Порядок дня вообще таков: утром мы пьем чай каждый у себя; в 12 часов громкая барабанная дробь сзывает всех в столовую к общему завтраку; затем опять чай у себя в помещениях, а в 6 часов барабан зовет обедать. Кофе пьют, как придется, кто один, кто в компании, разбившись на кружки. Спать мы не ложились долго, а около полуночи мы с комендантом еще закусывали.

Ученье производится утром; днем же бывают учебные классы для солдат и казаков, обучающихся разным пригодным на военной службе предметам. Большая же часть времени уходит на более мирные занятия. С моим прибытием в укреплении развилась настоящая мания фотографирования, и, когда я по вечерам занимался проявлением снимков, меня всегда окружало с полдюжины зрителей, с напряженным интересом следивших за тем, как, словно по волшебству, оживали на снимках горные виды и типы полудиких племен.

Мы измерили приток воды в Мургабе и поставили на реке около берега измерительный столб, на котором один из офицеров взялся отмечать уровень повышения и понижения воды во время наступающей весны и лета. Измеряли мы также глубину промерзания почвы и делились друг с другом своими наблюдениями. Результаты моих наблюдений на Кара-куле возбудили большой интерес; никто не ожидал, чтобы максимальная глубина могла равняться 230,5 метра.

Один из моих друзей в Маргелане сказал мне, что на Памирском посту чисто рай земной и на мой вопрос: «Почему?» — ответил: «Потому что там нет женщин!» Хотя я далеко не разделяю такого взгляда на женщин, я с удовольствием отмечаю, что таких мирных, веселых и товарищеских отношений, какие господствуют в укреплении, поискать да поискать. Здесь никаких стеснений, полная свобода и простота; куда ни взгляни — потертые военные сюртуки и нечищеные сапоги. Идя к столу, тоже нет надобности прихорашиваться; никто не думает о воротничках и манжетах или об изысканных учтивостях, какие лежат на обязанности настоящего кавалера по отношению к дамам; словом, полная непринужденность. Казаки готовят кушанья, служат за столом, прислуживают в бане, убирают комнаты, стирают белье. Единственными существами женского пола, усмотренными мною в стенах укрепления, были кошка, пара собак да несколько куриц. Но называть Памирский пост раем только потому, что там нет ни одной женщины, чересчур.

Капитан Зайцев является предметом всеобщей симпатии и уважения; дисциплину между людьми он поддерживает строжайшую. Отношения между офицерами и командой наилучшие. Тридцать человек солдат за отбытием срока службы должны были вернуться в Ош, и трогательно было видеть, как при прощании офицеры, по русскому обычаю, трижды целовались с каждым из уходивших нижних чинов. С ружьями на плече, с ранцами за спиной солдаты бодро отправились пешком в 45-мильный путь, через плато Памира, в теплую желанную Фергану.

По воскресеньям устраивались разные игры и пляс. Музыка хромала; гармоника, два барабана, треугольник да пара тарелок — вот и весь оркестр; играли, однако, с огнем, и под эту музыку лихие казаки отплясывали знаменитого трепака так, что только пыль столбом стояла.

Когда воскресное солнце садилось, а с ним отходил на покой и западный ветер, правильно дувший в течение всего дня, вокруг запевалы составлялся кружок из семидесяти песенников, и из их здоровых глоток вылетали, звонко отдаваясь в разреженном воздухе, русские мелодии — заунывные народные и бойкие солдатские песни. Такой вечер состоялся в последнее воскресенье моего пребывания в укреплении. В воздухе стояла тишина, но было холодно, и солдаты укутались в башлыки. Звезды горели удивительно ярко; издали, во время пауз, доносился шум Мургаба. Солдаты пели с увлечением, точно под впечатлением нахлынувших на них воспоминаний о далекой родине. Мы с удовольствием прислушивались к их свежим голосам, раздававшимся под бесконечным сводом небесным!

Я оставил Памирский пост 7 апреля, после солидного завтрака в офицерском собрании. Комендант и все офицеры провожали меня. Около речки Ак-байтал нас ждали казаки с чаем. Тут я поблагодарил за оказанное мне в эти незабвенные дни широкое гостеприимство, пожал в последний раз всем руки и двинулся к северу в сопровождении крепостного толмача Куль Маметыева, которого приставил ко мне в виде адъютанта комендант.

В сумерки добрались мы до двух озер близнецов Шор-куль и Ранг-куль, соединенных узким проливом, и здесь расположились на ночлег в «юламейке» — маленькой дорожной островерхой палатке без дымовой трубы. Рехим-бай захворал и не мог нести службы весь наш путь вплоть до Кашгара. Пришлось взвалить его, как мешок, на верблюда и везти всю дорогу. Его заменил Ислам-бай; в это путешествие я и имел возможность узнать и оценить превосходные качества этого человека.

На следующий день я послал караван прямо к маленькому русскому форту на Ранг-куле, а сам с четырьмя людьми предпринял экскурсию по льду Ранг-куля с целью измерений. Мы прорубили только две проруби и нашли, что озеро действительно чрезвычайно мелководно, а именно 1,50 и 1,99 метра глубины. На вкус вода была почти пресная и содержала водоросли и былинки.

Шор-куль означает «соленое озеро»; в нем вода горько-соленая. Ясно, что вода из речек и ключей, стекающих в Ранг-куль, идет оттуда через пролив в Шор-куль, где и происходят процессы испарения и отложения солей. В восточной части Ранг-куля находится остров, расположенный по продольному направлению озера; возвышается он всего на четыре метра; отвесные и сильно изрытые водой берега его состоят из голубоватой мягкой глины, годной для лепки. Говорят, что весной, когда лед пройдет, тут высиживают яйца бесчисленные стаи гусей.

Затем мы продолжали путь к форту, гарнизон которого состоит из коменданта и 36 казаков. Здесь мы простояли два дня. Выехали 11 апреля и направились почти прямо на восток. На следующий день, 12 апреля, нам предстояло перейти временную границу между русским и китайским Памиром, т.е. пересечь мощный хребет Сары-кол, сияющий снежный гребень которого был виден с Ранг-куля. Из множества ведущих в китайский Памир перевалов я выбрал Джагатай, 4730 метров высотой. Подъем на перевал оказался очень крут и тяжел. Ехать приходилось все между большими сланцевыми и гнейсовыми глыбами, по большей части занесенными снегом. Гребень самого перевала очень остер. Пока мы отдыхали тут, поднялся юго-западный ветер, и разразился сильный град; температура была — 2,8°.