Местность эта пользуется дурной славой, как пристанище китайских и кашгарских разбойничьих шаек. Поэтому ночному караулу приказано было глядеть в оба за вещами и лошадьми. Люди посоветовали мне держать оружие наготове. Но о разбойниках не было ни слуху ни духу, и ночь прошла так же спокойно, как и все предыдущие.

30 апреля сделан был последний переход по горам. Местность становилась все ровнее, показались поросшие травой поля, и лошади забыли всякую дисциплину. Бедные животные, прошедшие на Памире через настоящее лечение голодом, не могли удержаться, чтобы не щипать мимоходом аппетитную траву.

Перейдя через три небольших моста, мы оставили долину Гез далеко влево. Последний мост был очень опасен, и мы чуть не лишились там одной лошади, которая застряла ногами между перекладинами. Лошадь развьючили и соединенными силами высвободили. Затем люди исправили мост, заткнув дыры комками земли.

Около Таш-мелыка (собственно, Таш-балыка, т.е. Каменной рыбы) находится небольшая китайская крепостца, комендант которой задержал нас просмотром паспортов. Последнюю ночь мы провели в городке Тарым и вечером 1 мая прибыли в Кашгар, где я нашел сердечный прием у моего старого друга консула Петровского и его секретаря Лючша.

В Кашгаре я пробыл 50 дней, дожидаясь, пока поправятся мои глаза, и работая: приводя в порядок мои наблюдения и разрабатывая набросанные мной карты. Пребывание в гостеприимном доме консула являлось для меня приятным и необходимым отдыхом — все услуги цивилизации были тут в моем распоряжении.

Консул Петровский — один из милейших и любезнейших людей в свете; беседа с ним доставляла мне столько же пользы, сколько удовольствия, так как он человек науки в полном смысле слова и сделанные им окрестностях Кашгара открытия, которые он собирается опубликовать, имеют большое значение для археологии и истории. В библиотеке его собраны все лучшие труды по описанию Центральной Азии; рабочая комната его похожа на физический кабинет, обладающий самыми дорогими приборами. Лучшей, нежели этот дом, точки опоры для путешественника по Внутренней Азии нельзя было бы и представить себе.

Скажу несколько слов о европейцах и китайцах, с которыми мне пришлось здесь столкнуться. Начну с персонала русского консульства, состоявшего самого консула Петровского, его супруги, секретаря, двух офицеров, таможенного чиновника и 50 казаков. Кроме того, за столом консула ежедневно появлялось одно лицо, Адам Игнатьевич, поляк, прибывший в Кашгар десять лет тому назад в качестве католического миссионера. Это был видный старик, с чисто выбритым лицом и белоснежными волосами, носивший белое одеяние, а на шее четки с крестом; в общем он напоминал кардинала на покое. Мы часто подшучивали над ним за столом; но он на самые щекотливые вопросы отвечал добродушно-веселым смехом и гнался только за хорошим глотком водочки.

Никто, кроме него самого, и не верил в его миссионерство, — за все десять лет он не обратил никого, да и не пытался обратить. Сам он, впрочем, хвалился, что обратил на смертном одре одну сартскую старуху, но злые языки уверяли, что старуха была уже мертва, когда он обращал ее. В эту зиму Адам Игнатьевич частенько захаживал ко мне, и мы коротали в беседе целые вечера; иной раз, увлекаясь рассказами из его полной удивительных приключений жизни, мы засиживались далеко за полночь.

Между прочим, он рассказывал, что во время польского восстания помогал повесить одного русского священника и за то был сослан в Сибирь, где пробыл около тридцати лет. По рождению он принадлежал к польскому дворянскому роду Догвилло, но теперь доживал свой век почти без средств, одиноким, всеми забытым, заброшенным без друзей, без привязанностей, не имея никого, кто бы поплакал на его могиле, когда он умрет. Тем не менее он был всегда весел, приветлив и жизнерадостен. Мы сидели с ним, болтая у камелька, словно двое отшельников. Точно так же, как и Адам Игнатьевич, застрял в Кашгаре мой старый друг патер Гендрикс, во всех отношениях человек замечательный. По рождению голландец, он прожил в Азии двадцать пять лет, говорил на двадцати языках, неукоснительно следил за всеми событиями мира и был вообще богато одаренным от природы и всесторонне образованным человеком, составляя в этом отношении прямой контраст с Адамом Игнатьевичем; проживал он в индусском караван-сарае, в какой-то тесной конуре без окон, в крайней бедности и, по-видимому, давно забытый своими европейскими друзьями, так как почти не получал никаких писем.

Беседа же с ним доставляла большое удовольствие; он бывал остроумен и весел, пел французские песни так же хорошо, как латинскую обедню, и вообще являлся редким оригиналом; быстро шагая по мусульманским базарам в своем длиннополом одеянии, в шляпе с широкими полями, с посохом в руках, с длинной бородой и круглыми очками на носу, он напоминал монаха ордена Серых братьев. Одиночество было лозунгом и его жизни. В одиночестве аккуратно служил он обедню, на которой не присутствовало живой души, кроме него самого, одиноко сидел по вечерам с книжкой у дверей своей конуры, не замечая шума и гама входящих и уходящих караванов, один готовил себе необходимую пищу, на какую хватало его ничтожных средств, одиноко бродил по улицам вечерами — вечно был одинок. Встречи с ним радовали меня, мы часто сиживали и философствовали с ним вдвоем — я тоже был одинок, как и он.

Третий миссионер был крещеный магометанин по имени Иоганн. Он изучал Коран в Эрзеруме и взывал с его минаретов: «Ла иллаха иль Алла, Мухаммед расул Улла!» (Нет Бога кроме Бога, и Магомет пророк его). Потом принял христианство, два года посещал миссионерскую школу в Швеции, а теперь переводил на кашгарско-тюркское наречие Библию и разыгрывал по вечерам на скрипке шведские псалмы.

В первое мое посещение Кашгара около Рождества 1890 г. я имел удовольствие встретиться здесь с тремя любезными и симпатичными англичанами: капитаном Юнгусбэндом и г. Мэкэртнеем. Первый уже возвратился в Индию, но второй оставался еще в Кашгаре и проживал в расположенном около общественного сада, прекрасном комфортабельном доме, где он не раз угощал нас с патером Гендриксом чудесными, веселыми обедами. Мэкэртней — агент индийского правительства в Китае, человек прекрасно воспитанный и основательно образованный, бегло говорящий на всех главных европейских и восточных языках, особенно на китайском. Занимаемое им положение далеко не соответствует его способностям и знаниям; он мог бы быть полезным своей стране и на более выдающемся посту.

Теперь остается упомянуть о наиболее выдающихся китайцах, с которыми я имел сношения.

Во главе каждой из 19 провинций Китая стоит губернатор, ближайшие помощники которого: вице-губернаторы, управляющий финансовой частью, начальник судебного ведомства и «дао-тай». Власть первых четверых простирается на всю провинцию, последний же имеет в своем ведении лишь известную область. Так, например, в новой провинции Синьцзян, которая охватывает весь Восточный Туркестан, Или, часть Джунгарии и часть Гоби, есть много «дао-таев», или «людей, показывающих правые пути». В Урумчи, главном городе провинции, свой дао-тай, в Ак-су — свой, в Кашгаре свой и т.д.

Если, таким образом, район власти дао-тая и меньше, зато самая власть его во многих отношениях значительнее власти первых названных чиновников: он как бы контролирует их и может обжаловать их действия. Положение, занимаемое им, живо напоминает положение русских провинциальных прокуроров при Екатерине II, которые, однако, имели право лишь протестовать против действий высших чинов, тогда как китайские дао-таи иногда могут и распоряжаться.

Мой друг Шань, дао-тай Кашгарский, управляет обширной областью, которая на северо-востоке граничит с Ак-су и, кроме самого Кашгара, обнимает еще Марал-баши, Яркенд, Хотан, Керию и Черчен. Должность его почти исключительно гражданского характера, но власть его простирается и на военную область: он платит жалованье солдатам и наблюдает за интендантским ведомством. Сары-кол, или Восточный Памир — чисто военная область с временным управлением, организованным приблизительно по образцу русского и афганского управлений на Памире, носящих чисто военный характер. Дао-тай, однако, и в Сары-коле пользуется известным влиянием.