Хозяйка моя сообщила мне относительно восстания дунган, что оно распространилось на Донкыр летом 1895-го и что сами китайцы подали к тому повод. Когда возмущение разразилось в области Синина, китайцы и здесь стали готовиться к войне, лили пушки, ковали мечи, словом, вооружались всячески. Многие, проживавшие в Донкыре дунганы подумали, что приготовления эти направлены против них, возмутились и бежали в сильно укрепленное место То-ба по дороге в Синин. Тут их осадили китайцы, и они, после нескольких месяцев мужественного сопротивления, должны были сдаться.
Объявление о сдаче привязали к острию стрелы и пустили ее в китайский лагерь. Дунганы сдавались под условием свободного пропуска из города. Китайцы обещали, но потребовали, чтобы все жители сложили оружие. Когда же те вышли из города безоружными, китайцы окружили их и большую часть убили. Остальные пробились и спаслись в горы. При сдаче То-ба там должно было находиться до 18 тысяч дунган.
Оставшиеся в Донкыре дунганы были очень встревожены и, опасаясь за себя, послали к губернатору депутацию с заверением, что они желают остаться верными императору и не имеют ничего общего с бунтовщиками. Их и оставили в покое. Но вот раз один китаец, женатый на дунганке, побил ее, и она в гневе крикнула, что скоро-де дунганы перебьют всех китайцев в Донкыре. Муж донес об этом властям, и в результате все дунганское население города, и женщины и дети, было вырезано, так что кровь ручьями лилась по улицам.
18 ноября я простился с мистрисс Рейнгард, и мы сделали небольшой переход до упомянутого выше селения То-ба. Один человек из То-ба уверил нас, что в городе нет ни одного дяна, т. е. постоялого двора, и мы расположились прямо в поле. Самое местечко представляло, в сущности, груду развалин. Все улицы были завалены щебнем и обломками. Лишь кое-где виднелись вновь выстроенные китайские дома и лавки. Высокая четырехугольная крепостная стена была вся продырявлена ядрами. На башне развевались китайские флаги с высокопарными надписями, извещавшими о победе китайцев.
Без сомнения, дунганы, все вооружение которых состояло из копий и мечей, проявили большое мужество и недюжинные военные способности, если могли несколько месяцев выдерживать осаду города могущественным неприятелем. Но, конечно, им много помогали выгоды позиции: местечко полукругом обступили крутые горы, а перед ним течет река, мосты на которой были вовремя уничтожены.
Внутри крепостной ограды возвышается красивая китайская кумирня, состоящая из нескольких небольших башенок; изогнутые крыши их с острыми выдающимися углами были украшены головами драконов и разными орнаментами. Главной частью сооружения является пагодообразная башня с четырехъярусной крышей. Вся постройка красиво облицована зеленым каолином. Кучи кирпичных обломков и черепков фаянса свидетельствовали, что дунганы постарались испортить кумирню. Но даже и в испорченном виде она сохраняет величественный вид, гордо возвышаясь над развалинами То-ба и блестя на солнце своей красивой облицовкой. Около нее копошилось несколько китайцев, запасавшихся тут кирпичом для постройки себе новых жилищ.
На следующий день я разделил караван на две части. Парпи-бай с лошадиным караваном должен был отправиться прямо в Синин, а я, Ислам-бай, Лопсен, один монгол и 4 верблюда — в Ло-сэр, т. е. Китайскую слободу, около которой находится знаменитый монастырь Гумбум.
Итак, часть нашего каравана продолжала путь по главной долине, а я направил путь к югу по широкой долине с отлогим подъемом. Мы оставили реку направо и продолжали путь по мягким, округленным горным склонам, в которые врезалась дорога, местами высоко поднимаясь над речной долиной.
На скате холма расположилась амфитеатром слобода Ло-сэр. Сначала дома шли в ряд только по левую руку, но скоро крыши вынырнули и справа, и наконец мы вступили на треугольную площадь, где нашелся постоялый двор. Расположились мы в маленькой чердачной каморке, куда надо было втащить и все наши пожитки. Внизу у наших ног раскинулось все селение со своими дворами и закоулками, а на холмах на юго-востоке виднелись белые стены знаменитого монастыря Гумбума.
20 ноября. Утром я с Лопсеном пошел пешком в монастырь. Ездить по этим священным тропам нельзя — побьют камнями. На холмах амфитеатром раскинулось своеобразное царство кумирен, носящих в общем название Гумбума (Кум-бум), т.е. «Десяти тысяч изображений».
По левому берегу ручья Гумбум идет дорога, ведущая прямо к воротам, увенчанным субурганом (пирамидальной башенкой) с шаром, шпицем и четырьмя львами по углам. У ворот китайские купцы настроили ларей и продают богомольцам чашки, шелковые повязки, медную посуду, а также трубки, табак, ножи, сушеные плоды и пр.
Карабкаясь по крутым холмам и каменным ступеням, добрались мы до жилища «живого Будды». Это был 30-летний мужчина, коротко остриженный, безбородый, одетый в платье из темно-красной материи, оставлявшее руки обнаженными. Стены помещения были увешаны бесчисленными статуэтками, заключенными в резные и расписанные шкафчики, а также священными флагами и знаменами, лама на которых были изображены разные тибетские божества. На возвышении около одной из стен сидел сам «живой Будда». Лопсен снял шапку и пал ниц перед ним. Он милостиво протянул руки и благословил Лопсена. Затем он предложил нам чаю и осведомился о нашем путешествии. На мою просьбу о позволении осмотреть кумирни он согласился, но прибавил, что срисовывать там что-либо строго запрещено.
Получив это разрешение, мы отправились. Центр монастыря составляет целый лабиринт кумирен с четырехугольными или неправильной формы дворами. Самой главной является кумирня Сиркан с острой, круто изогнутой золоченой крышей. Перед фасадом кумирни росло огороженное палисадом дерево о пяти стволах. Теперь оно было голо, но говорят, что каждую весну на нем вырастают листья с надписью. Листья эти продаются паломникам; к сожалению, запас их уже истощился к нашему прибытию. Я лично не видал листьев с надписью, а Лопсен на мой вопрос, как объяснить это явление, ответил, что ламы сами оттискивают письмена на листьях.
Фасад кумирни представляет веранду, крыша которой опирается на шесть деревянных колонн, покрытых резьбой. Дощатый пол был весь изборожден желобками с гладко отполированными боками. Возникновение этих желобков я мог проследить воочию. Как раз в данную минуту перед кумирней совершали моление несколько тангутов и лам; каждый, стоя перед двумя такими бороздками, вдруг падал ниц и вытягивался во весь рост, скользя перед собой руками по этим бороздкам, лежал с минуту, уткнувшись лбом в пол, затем снова вставал, прижимал сложенные руки колбу и груди, бормоча молитвы, опять падал ниц, и так раз за разом без конца.
Перед ними в лицевой стене кумирни зияли три двери, красиво окованные медью. Двери были открыты, но входы были до половины задернуты занавесями. Мы вошли, и глазам нашим представился настоящий музей. Высокие своды обширной четырехугольной залы вздымались под самую крышу, покрытую позолотой. Глубокий, мистический сумрак царствовал в помещении.
Посреди залы возвышалась колоссальная статуя Цзонкавы около 10 метров высоты, окутанная мантиями, открывавшими только голову и руки. Молчаливо и важно сидел он, презрительно глядя на богомольцев, которые в поте лица вышлифовывали в полу борозды своими грубыми руками. Вокруг него виднелись разные статуйки поменьше; каждая была заключена в особый шкафчик или род будки с изукрашенной лицевой стороной.
Перед Цзонкавой горело пять лампад, а перед ними стояли на полу полдюжины красивых медных ваз в метр вышины. В них хранились съедобные приношения божеству вроде риса, муки, цзамбы, воды, чая и т. п. Каждая ваза была прикрыта деревянной крышкой с дырочкой, сквозь которую и видно было содержимое вазы. И на крышках горели лампады, увеличивавшие мистический оттенок освещения.
