Утром 17 апреля около моей кибитки выстроился готовый выступить живописный горный караван. Состоял он из шести киргизов в теплых бараньих тулупах, с посохами в руках, девяти больших черных добродушных яков и двух баранов. Яки были навьючены необходимым провиантом, кирками, заступами, топорами, канатами, тулупами, кошмами и коврами, фотографическими аппаратами и проч. Хрупкие приборы и бинокли везли в саквояжах киргизы.
Остальные яки были под седлом. Мы уселись на них, простились с беком Тогдасыном и пустились в дальний путь. Управляют яками посредством бечевки, продетой в носовой хрящ. Впрочем, яком немного накомандуешь; он большей частью изволит идти, как ему самому вздумается, уткнув нос в землю, и его хрюканье раздается точно шум отдаленной лесопильни.
Мы прошли первый ледник, отливавший на склоне светло-зеленым цветом. У подножья его конечной морены лежала гигантская, разбившаяся пополам гнейсовая глыба. Место это называется Кемпир-кишлак, или Бабий поселок. Предание гласит, что, когда хан Шугнанский воевал с киргизами, все разбежались отсюда, кроме одной старухи, спрятавшейся здесь между двумя обломками глыбы.
К вечеру мы достигли свободного от снега местечка на высоте 4439 метров. Таким образом, мы поднялись от Су-баши, расположенного на высоте 3756 метров, почти на 700 метров. Здесь мы сделали привал и разбили свой простой бивуак. Из кошм и ковров, альпийских палок и веревок киргизы соорудили род ширмы, защитившей нас от южного ветра. Зарезав одного из баранов, киргизы произнесли молитву, и мясо еще не успело остыть, как уже было брошено в котел со снеговой водой, кипевшей над костром из сухого помета.
Вечером подошел киргиз с еще двумя яками, нагруженными терескеном. Развели чудесный огонь, вокруг которого мы и уселись трапезовать. Живое пламя прыгало и металось туда и сюда, словно легкомысленная танцовщица, целуя окружающих и обжигая бороду какого-нибудь зазевавшегося замерзшего киргиза, подавая тем повод к общему веселью. Из-за Мустаг-аты выплыл месяц, окруженный сияющим венчиком; огонь мало-помалу потух, и мы спокойно заснули под открытым небом на горе Хазрет-и-Муза.
На следующий день 18 апреля погода была неблагоприятная, холодная, ветреная, небо все в тучах, но мы все-таки решили сделать попытку. Взято было лишь три яка, так как киргизы захотели лучше идти пешком. По крутым извилистым тропинкам стали мы взбираться по склонам, становившимся все круче. Яки подвигаются с удивительной уверенностью, но зато часто отдыхают. Когда тучи временами редели, глазам открывались чудные картины. Долина Сары-кол развертывалась внизу, как на ладони; на севере виднелись Малый Кара-куль и Булюн-куль, на юго-западе горные хребты Мургаба, и глубоко внизу под нами на западе могила батыра Чумкар-кашки; из долины она кажется лежащей на большой горе; отсюда же последняя смотрела ничтожным холмом.
Дойдя до ущелья ледника Ямбулак, мы остановились. Находились мы на высоте 4850 метров, т. е. выше всех европейских гор. С королевским величием выступает ледник из ворот своего дворца — глубокого и широкого ущелья. Выйдя из гор на открытое место, он становится втрое, вчетверо шире, зато во столько же раз тоньше. Старые и новые конечные морены, боковые и береговые, ледниковые дожа — все видны отсюда с высоты птичьего полета.
На высоте 5336 метров нас застиг буран, да такой жестокий, что несколько часов пришлось не двигаться с места, пока наконец мы решились с величайшей осторожностью повернуть назад по свежим сугробам, скрывавшим предательские ямы и каменные глыбы. Когда мы после многих мытарств и приключений вернулись в наш лагерь, мы нашли там кибитку, любезно доставленную мне беком Тогдасыном вместе с провиантом и топливом.
19 апреля буран разразился и на высоте, где был разбит лагерь. Ясно было, что хорошей погоды придется ждать долго, и я послал Куль Маметыева в долину запастись продовольствием на несколько дней. Сам же я предпринял экскурсию с Ислам-баем и двумя киргизами. Остальные, у которых сделалась накануне сильная головная боль и тошнота, — остались.
Экскурсия вышла в высшей степени интересной и поучительной; дошли мы до мыса ледника Ямбулака. Во время этого опасного странствия по льдам нам часто приходилось перепрыгивать через зияющие трещины.
Вечером был составлен план подняться на другой день с кибиткой на южный склон горы и оттуда сделать новую попытку. Тут, словно по мановению злого духа, у меня началось воспаление глаз, сопровождающееся сильной болью. Все аптечные средства были испробованы тщетно, и на следующий день боль так усилилась, что мне пришлось оставить своих и вернуться в Су-баши. Грандиозный план разрушился, с таким трудом организованная экспедиция не удалась. Я рассчитался с киргизами, и Мустаг-ата, вся залитая теперь солнечным блеском и представлявшая чудное зрелище — для тех, кто не страдал глазами, — была оставлена на этот раз в покое.
Так как болезнь глаз, несмотря на отдых и тепло, все продолжала ухудшаться, то я дня через два счел за лучшее отправиться в Булюн-куль, где осталась половина моих вещей, двое людей и шесть лошадей. При отъезде жители аула и даже некоторые из китайских солдат распростились со мной истинно сердечным образом. Все население аула собралось на проводы и держало себя, точно на похоронах, тихо и молчаливо. Через час нас нагнала по дороге кучка солдат; служба помешала им проститься с нами, и они теперь явились пожелать нам счастливого пути. Они провожали нас добрых полчаса, распевая в нашу честь заунывные песни; в общем, похоже было, как будто караван наш — погребальное шествие, песенники эти — плакальщицы, а я сам — покойник.
Да, печально было наше шествие в это утро 25 апреля. Я напринимался салицила и морфина и чувствовал себя и глухим и взбешенным. На левом глазу была плотная повязка, а на правом, еще здоровом, но страшно чувствительном к свету, двойное темное стекло очков. Весь путь до Булюн-куля мы сделали все-таки в один прием, проехав безостановочно десять часов. Около Кара-куля опять захватил нас буран, который к вечеру усилился, и, когда мы в темноте прибыли в Булюн-куль, вся местность кругом опять была в зимнем наряде.
Джан-дарын теперь вернулся из Кашгара, и я тотчас послал к нему гонца с просьбой доставить мне приличную кибитку, но гонец вернулся с ответом, что Джан-дарын пьян и его нельзя тревожить. Пришлось довольствоваться тем, что было, жалкой кибиткой, в которую сквозь щели проникал снег. 26-го около полудня явился посланный от Джан-дарына с приказанием удалиться из Булюн-куля рано утром на другой же день — иначе мне помогут убраться его солдаты. Выбора не было, приходилось повиноваться. Спешу, впрочем, оговориться в пользу китайцев, что неприятный этот случай был единственным за все время моего путешествия по китайской территории. Тут мне пришлось иметь дело с грубым неотесанным мандарином, впоследствии же я узнал китайцев с совершенно другой стороны.
27 апреля я простился с Куль Маметыевым, который вернулся на Памирский пост и позже был награжден медалью от короля Оскара. Кроме того, за оказанные мне услуги получили знаки отличия и многие из офицеров укрепления, так что неудивительно, если русские считали меня переодетым принцем. Около Тарбаши (начало узкого прохода) мы свернули к востоку по глубоко врезавшейся в хребет Мус-таг долине Гез. Я почти все время ехал с завязанными глазами. По крутым головоломным тропинкам достигли мы во мраке и тумане Уч-каппа (Три каменные хижины), где провели ночь.
На следующее утро предстоял трудный переход через реку Гез. Она здесь очень быстра и глубока и протекает вдоль стены скал по правой стороне долины. Ящики мои перевозили только на лучших лошадях, что очень и задержало нас, так как много времени ушло на перегрузку. Каждую лошадь сопровождали двое верховых. Чтобы помочь ей в случае, если ее опрокинет течением. Крайне жутко въезжать с лошадью в пенящуюся бурлящую реку, в которой не видно дна, так что не знаешь, чем оно покрыто, щебнем или гальками, не знаешь, мелка река или глубока. И надо строго держаться брода, если не хочешь выкупаться, что далеко небезопасно, если сидишь с ногами в стременах, а река неподалеку круто низвергается, образуя водопад в теснинах скал.
