Пройдя всего 13 километров, мы разбили лагерь на небольшой площадке с таким твердым сухим фунтом, что не стали и пытаться рыть колодец. Теперь уже нигде не было и следа человеческой жизни. Вокруг моей свечки больше не порхали ночные бабочки, ни один оборванный ветром пожелтевший листок не нарушал угнетающего однообразия пустыни. Верблюды были привязаны и получили свой скудный ужин.

Покончив со всеми хлопотами, люди уселись и стали разговаривать о событиях дня и о том, что ожидало нас завтра. Приятно было слушать, как Ислам-бай старался внушить мужество остальным; он рассказывал им о наших прежних приключениях, о снежных сугробах в долине Алая, которые куда хуже песчаных, о ледниках Мустаг-аты и о наших подъемах на гору.

25 апреля. Утром я сделал печальное открытие. Я заметил, что вода в железных резервуарах плещется как-то подозрительно гулко, и вздумал осмотреть их. Оказалось, что воды в них оставалось только на два дня. Я спросил людей, почему они не исполнили моего приказания запастись водой на десять дней, и они ответили, что Джолчи распоряжался заготовлением воды. Я начал его упрекать за такое важное упущение, но он стал успокаивать меня, уверяя, что от последнего озера всего четыре дня пути до местности, где можно опять дорыться до грунтовой воды.

Его показания совпадали с указаниями карт, и я поверил ему, тем более что все его указания до сих пор оказывались верными. Вообще, все мы были уверены, что где-нибудь неподалеку на востоке или на западе есть вода, поэтому никто и не заикнулся о возвращении к последнему озеру. А между тем от скольких страданий и горестей избавили бы мы и самих себя, и тех, кто беспокоился о нашей судьбе, если бы мы вернулись назад!

Пока мы решили расходовать воду возможно бережливее. Я поручил по секрету Ислам-баю не выпускать из вида резервуаров, в которых еще оставалась драгоценная влага. Верблюдам так и не удалось больше удовлетворить своей жажды.

В воздухе было прохладно благодаря пыльному туману, в котором смутно рисовались вершины барханов какими-то фантастическими тенями: желтыми дельфинами с изогнутыми спинами, чудовищами, которые словно смеялись над нашей дерзостью. Туман вводил также в заблуждение относительно расстояния. Часто, например, мы нежданно-негаданно оказывались около самой подошвы высокого бархана, который, благодаря неясности очертаний, казался нам еще далеко. Повсюду кругом виднелся песок, сплошной песок; дно каждой впадины было также покрыто слоем песку. Мы, видимо, находились в самой худшей части пустыни, и нам становилось как-то жутко.

Я весь день шел пешком, частью, чтобы поберечь моего славного Богру, частью, чтобы подбодрить людей.

Баба беспрестанно останавливался, обрывая веревку. Он как будто и не чувствовал боли в губе. Наконец он лег и, как его ни погоняли, не встал, пока его не развьючили. Шел он, однако, все медленнее, останавливался все чаще, и пришлось его вести за повод. В конце концов его вьюк разделили между другими верблюдами, и он одиноко потащился далеко позади каравана. Вид крушения одного из кораблей пустыни, без которых мы бы погибли, еще усиливал жуткое чувство.

Мы с нетерпением поглядывали на восток. Напрасно! Куда ни взгляни — горы песку. Но стоило взяться откуда-то весело жужжавшему около верблюдов оводу, чтобы все воспрянули духом в надежде на близость «земли». Но, вероятно, этот обманщик сопровождал нас давно, притаившись в шерсти которого-нибудь из верблюдов.

Баба все задерживал нас, и мы решили остановиться на часок, чтобы дать ему передохнуть. Ему дали литр воды и охапку сена из его собственного вьючного седла; он проглотил все это с жадностью. Когда седло с него сняли, на спине у него оказалась открытая рана; больное пожелтевшее мясо терлось о неровности изнанки седла. Кроме того, животное хромало, и язык у него совсем побелел. Жаль было смотреть на беднягу. Караван продолжал путь, но Магомет-шаху пришлось остаться с Бабой, рев которого долго доносился до нас издали.

Мы прошли 20 километров, как вдруг Чон-кара отказался идти дальше, и пришлось разбить лагерь № 13. Верблюдам отдали остатки седла Бабы. У нас оставался еще запас сена и соломы в седлах остальных шести верблюдов.

Мои обеды становились все проще; я довольствовался чаем, хлебом и консервами. Люди пили чай, ели хлеб и тал-кан. Насчет топлива было туговато; небольшой запас, взятый в дорогу, истощился, и приходилось жертвовать некоторыми менее нужными деревянными ящиками.

Вечером составили совещание. Все оказались того мнения, что до Хотан-дарьи самое большее три дня пути; кроме того, мы надеялись, что еще раньше попадем в полосу леса. В палатке моей жужжали два комара; занесли ли мы их сами, или их принесло ветром из близко лежащего леса?

26 апреля. Пока люди были заняты приготовлениями к выступлению, я на восходе солнца отправился пешком один к востоку, чтобы наметить дорогу. С тех пор я и продолжал весь путь до Хотан-дарьи пешком, так что не мог более измерять расстояния шагами верблюда, как делал вначале. Теперь я считал число собственных шагов, и это занятие приковывало мое внимание не меньше. К тому же я смотрел на каждые пройденные 100 шагов как на своего рода победу, и каждая пройденная тысяча шагов подкрепляла во мне надежду на спасение.

С компасом и биноклем в руках я торопливо шагал прямо на восток, так как в этом направлении, скорее всего, можно было ожидать встретить реку. Скоро лагерь и верблюды исчезли за вершинами дюн. Одна муха, на которую я взирал с необычной благосклонностью, составляла мне компанию. Не будь ее, я был бы окончательно одинок среди этой могильной тишины, этого желтого моря с песчаными волнами-барханами, очертания которых сглаживались и редели по направлению к востоку. Более торжественного безмолвия и мира не могло царить даже в воскресный день на кладбище; для полного сходства с последним здесь недоставало только крестов.

Около полудня я был готов упасть от усталости и жажды; солнце жгло, как раскаленная печь. Я не в силах был идти дальше, но тут муха взлетела кверху с таким веселым жужжаньем, что я воспрянул духом. «Попытайся пройти еще конец! — шептал мне внутренний голос. — Доберись хоть до ближайшей вершины, пройди еще хоть тысячу шагов! Ты все-таки будешь ближе к Хотан-дарье!»

Я прошел еще тысячу шагов и упал на вершине бархана. Хорошо было отдохнуть, тем более что на вершине бархана было прохладнее от ветра. Я впал в дремоту и забыл все злополучие нашего положения. Мне грезилось, что я отдыхаю на сочной лужайке в тени густолиственного серебристого тополя, листочки которого колеблются от легкого ветерка. Я слышал журчанье и плеск волн о берега; волны подкатывались к самым корням дерева; в ветвях его пела птица…

Это был чудный сон. Я бы хотел наслаждаться им подольше, он уносил меня далеко, далеко… Но глухой звон караванных колокольчиков разом пробудил меня к ужасной действительности. Я приподнялся и сел. Голова моя была словно налита свинцом, глаза слепило от горячего блеска желтого песку.

Верблюды подходили неровной заплетающейся поступью; глаза их были тусклы, взгляд покорно-равнодушен; они, казалось, уже и не помышляли больше о подножном корме; дышали они тяжело, и запах дыханья их был еще неприятнее обыкновенного. Пришло всего шесть верблюдов с Ислам-баем и Касимом; остальные двое людей остались с Бабой и Чонкарой, у которых ноги отказались служить еще в самом начале пути. Магомет-шах и Джол-чи должны были прийти на место стоянки после, глядя по тому, как позволит состояние больных верблюдов.

Теперь характер местности снова изменился. Между барханами там и сям пролегали плоские, ровные участки, покрытые мелким подвижным материалом, настоящей пылью, в которой ноги наши тонули, как в трясине, почему и приходилось тщательно избегать таких мест. Между двумя барханами мы наткнулись на крайне неожиданную находку: остатки скелета осла или, как полагали люди, дикой лошади. Сохранились только кости ног, белые, как снег, и настолько хрупкие, что рассыпались в прах при малейшем прикосновении. Копыта, сохранившиеся лучше всего, были слишком велики, чтобы принадлежать ослу, и слишком малы для обыкновенной лошади.