Мы направили курс прямо на кустарник, ни на минуту не теряя его из виду. Когда мы спускались в котловину, он исчезал, но, поднявшись на вершину бархана, мы видели его снова. Мало-помалу мы все подвигались к нему. Добравшись наконец до кустарника, мы возблагодарили Бога, набросились на свежую зелень и стали, точно животные, жевать сочные иглы. Кустарник действительно был живым! Корни его, видно, достигали до грунтовых вод, значит, и открытая вода была теперь не за горами, до нее возможно было добраться.

Кустарник рос на вершине бархана, и поблизости нигде не было видно участков обнаженной твердой почвы. Удивительное растение — тамариск! Он купает свои крепкие гибкие ветви и ствол — высотой не более 2 метров — в лучах палящего солнца, а корни посылает в неведомую глубь высасывать влагу фунтовых вод. Корни служат как бы насосами, снабжающими влагой все растение, которое покоится на подвижной волнистой поверхности песчаного моря, словно кувшинка на поверхности вод.

Один вид этого кустарника приводил нас в восхищение. А что за наслаждение было растянуться на часок в его скудной тени! Он явился для нас масличной ветвью, свидетельствовавшей, что это море песку имеет-таки границы, которые подают потерпевшему крушение мореплавателю надежду на близость берегов! Я взял с собой несколько веток тамариска и с наслаждением вдыхал их свежий аромат. Надежда на спасение была во мне теперь сильнее, чем когда-либо, и мы с новым подъемом мужества продолжали путь к востоку. Барханы стали пониже, едва достигая 10 метров, а в промежутке между двумя из них мы нашли два небольших жиденьких пучка дырису или чия[6] и принялись жевать стебельки. Надежда не обманула нас: в 9¹/₂ часа вечера мы увидели еще куст тамариска, а дальше к востоку их виднелось много.

Но силы наши были парализованы жарой, и мы просто свалились на песок под тенью тамариска. Целых девять часов лежали мы, как мертвые; Касим с трудом мог набросать на меня свежего песку. В 7 часов вечера мы, шатаясь, двинулись дальше. Через три часа — Касим снова остановился и воскликнул: «Тограк!» («Тополь!») Что-то темное рисовалось за ближайшими барханами. Оказалось, что это действительно были три великолепных тополя с сочной листвой. Листья эти, однако, так горьки, что не очень-то тянет жевать их; но мы натирали ими кожу, пока она не становилась влажной.

Совершенно разбитые усталостью, мы лежали часа два, прежде чем собрались с силами исследовать местность. Мы начали было рыть колодец около корней дерева, но сил наших не хватило: заступ буквально валился у нас из рук. Песок оказался только слегка влажным, и до воды, видно, было еще далеко. Мы, впрочем, не упали духом и принялись рыть прямо голыми руками, но скоро должны были отказаться от попыток дорыться до грунтовой воды.

Вместо того мы собрали в кучу все сухие ветви, разбросанные кругом, и зажгли громадный костер, бросавший отблеск далеко кругом. Окружающие барханы выступали из мрака, словно зловещие призраки.

Огонь должен был послужить сигналом для Ислам-бая, если он еще оставался в живых, в чем я сильно сомневался. Кроме того, мы надеялись привлечь этим сигналом внимание людей в случае, если кто-нибудь ехал вдоль левого берега Хотан-дарьи по дороге, соединяющей Хотан с Ак-су. В виду этой важной цели мы, выбиваясь из сил, поддерживали огонь в течение 2 часов.

Касим поджарил на огне кусочек курдюка овцы, который и проглотил с большими усилиями; для меня оказалось не легче справиться с омарами. Остатки «провианта» мы бросили; незачем было понапрасну таскать их с собой. Но пустую жестянку из-под шоколада я решил сохранить: из нее я мог напиться воды, зачерпнутой в Хотан-дарье! После того мы заснули около тлеющего костра, умерявшего своей теплотой ночной холод.

4 мая. Тащились до 9 часов утра. Тут снова разверзлась перед нами песчаная пучина, как будто со злорадством ожидая момента, когда можно будет окончательно поглотить нас. Тополей больше не попадалось, а кустарники тамариска были разбросаны так редко, что их и не видно было друг от друга. Мы сильно упали духом, опасаясь, что опять пойдет бесконечный песок. В 9 часов мы пластом упали у корней тамариска и целых 10 часов лежали на солнцепеке. Весь день мы не перемолвились словом, да и о чем было говорить? Думали мы оба об одном и том же, боялись одного и того же. Да мы и не в состоянии были говорить, а только хрипели или шептали.

Но и этот тяжелый день подошел к концу; солнце еще раз приблизилось к западному горизонту. Напрягая последние силы, я встал, стряхнул песок с тела, которое вместо кожи было, казалось, обтянуто коричневым пергаментом, оделся и позвал Касима. Он прохрипел, что не может двинуться с места, и жестом, полным безнадежного отчаяния, дал мне понять, что, по его мнению, все кончено.

Я двинулся один. Стояла могильная тишина; тени от барханов казались чернее обыкновенного. Иногда я отдыхал на барханах. Теперь только я окончательно остался одинок, наедине со своей совестью и звездами, которые горели, словно электрические лампочки. Только они одни составляли мне компанию, только их я еще узнавал, только они убеждали меня в том, что я еще не в царстве мертвых. Прохладный воздух не шелохнулся, малейший звук был бы слышен издалека. Я приложился ухом к песку и прислушался, но, кроме тиканья хронометров да слабого медленного биения собственного сердца, ничего не услышал.

Тут я отвел душу, закурив последнюю папироску. Остальные мы выкурили в предыдущие дни; куренье до некоторой степени притупляло муки жажды. Я всегда начинал первый, выкуривал половину папироски, а доканчивать отдавал Касиму. Тот долго наслаждался ею, выкуривая даже часть мундштука гильзы, и говорил, что от папироски и на душе становится как-то легче. В этот вечер мне пришлось самому докурить папироску.

5 мая. Я шел ночью до 12¹/₂ часов, когда свалился около куста тамариска. После нескольких тщетных попыток развести костер я заснул.

Но что это? Песок захрустел под чьими-то шагами, и в темноте вырисовался темный силуэт мужской фигуры. «Это ты, Касим?» — спросил я. «Я, господин», — ответил он. Ночная прохлада немножко подкрепила его, и он притащился по моим следам. Встреча подбодрила нас обоих, и мы с час еще шли в темноте, борясь с усталостью и одолевавшим нас сном. Крутые склоны барханов были теперь преимущественно обращены к востоку. Каждый раз, спустившись с такого ската, я затем долго полз на четвереньках. Мы оба были разбиты усталостью и как-то вяло равнодушны, но все еще боролись за жизнь.

Можно представить себе наше изумление, когда мы на отлогом склоне одного бархана нашли следы человеческих ног! Мы припали к ним и стали разглядывать их. Ясно было, что тут проходили люди и что мы, следовательно, были недалеко от реки. С какой стати, в самом деле, забрались бы люди в глубь пустыни? В одно мгновенье сон и усталость с нас как рукой сняло. «А следы-то как будто свежие!» — с удивлением заметил Касим. Меня же это не удивило, так как в течение нескольких дней не было ветра. А может быть, эти следы были оставлены каким-нибудь пастухом, который, увидав вчера огонь нашего костра, сделал крюк, забрав от дороги в пустыню, чтобы узнать, в чем дело.

Мы поднялись по следам на песчаную гряду, где песок был плотно спрессован и где следы отпечатались отчетливее. Припав к следам, Касим вдруг едва слышным голосом промолвил: «Это наши собственные следы!» Я всмотрелся и убедился в справедливости его слов. На песке явственно отпечатались подошвы наших сапог, а там и сям виднелись и ямки от заступа, на который Касим опирался при ходьбе. Печальное открытие! Сколько же времени мы так кружили? Должно быть, не особенно долго, так как я лишь в течение последнего часа, одолеваемый усталостью, забыл про компас. Это соображение несколько успокоило нас, но вообще с нас довольно было на этот раз, и мы улеглись и заснули около наших следов. Было 2¹/₂ часов утра.