— В самом деле, если бы с вашей стороны дело ограничивалось одним лишь желанием, то можно было бы и впрямь все отнести на счет специфики страны. Но в действительности дело обстоит иначе.

— Что вы хотите этим сказать?

— Боже мой, генерал! Я хочу сказать, что вы возглавили заговор, что заговор, не удавшийся в Соноре, вы теперь затеяли в Мехико и, несомненно, с теми же самыми шансами на успех. Возможно, вы и преуспели бы в осуществлении своего замысла, если бы я не пожелал расстроить ваши планы.

Далее. Я хочу вам сказать, что несколько дней назад в гостинице Лусачо состоялось собрание ваших сообщников, на которое вы явились с двумя мешками золота. Я хочу сказать, что после раздачи золота вам были даны последние указания и фактически обозначен день решающих действий. Ну, что, генерал, может быть, я не прав? Мои шпионы гораздо проворнее и смышленей ваших, которые даже не способны были уведомить вас о моем появлении в Мехико, между тем как я нахожусь здесь уже более недели.

— Я отвечу откровенностью на вашу откровенность, сеньор. Нет смысла таиться от врага, которому все так хорошо известно. В отношении моих планов вы осведомлены совершенно верно. Как видите, я не считаю нужным притворяться.

— Тем более что вы отлично сознаете, что это бессмысленно, не правда ли, сеньор?

— Возможно. Но хотя вам известно довольно многое, однако не все.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверен.

— Чего же я, по-вашему, не знаю?

— Того, что вы не выйдете отсюда и что я прострелю вам голову! — вскричал дон Себастьян, вскочив и заряжая пистолет.

Француз не сделал ни малейшего движения, а только пристально посмотрел на мексиканца и сказал ледяным тоном:

— Вы не сделаете этого.

Дон Себастьян остался неподвижен, потупив глаза, с бледным лицом и трепещущей рукой; потом через несколько секунд, он разрядил пистолет и с унынием опустился на кресло.

— Вы зашли слишком или не довольно далеко, кабальеро, — холодно продолжал Валентин. — Всякая угроза должна быть исполнена во что бы то ни стало, как только она сделана. Вы размыслили; перестанем говорить об этом и вернемся к нашему разговору.

В рассуждениях подобного рода все выгоды бывают на стороне того противника, который сохраняет хладнокровие. Дон Себастьян, стыдясь гнева, которому он позволил увлечь себя, и, в особенности, разбитый насмешливо-презрительным ответом своего врага, остался безмолвен и неподвижен; он сознался, наконец, что с таким человеком, как тот, который находился перед ним, всякая борьба, кроме засады, которая была противна его гордости, должна была непременно окончиться неудачей.

— Но оставим пока, — продолжал Валентин, спокойный и холодный, — этот заговор, к которому мы вернемся после, и перейдем к предмету, не менее интересному. Вы опекун донны Аниты Торрес, дон Себастьян Герреро, не так ли?

Генерал вздрогнул, но промолчал.

— Вследствие одной ужасной катастрофы, — продолжал Валентин, — эта молодая девушка сошла с ума, что не мешает вам иметь намерение жениться на ней — пренебрегая всеми божественными и человеческими законами — по той простой причине, что она колоссально богата и что вам нужно ее состояние для исполнения ваших честолюбивых планов. Правда, что молодая девушка вас не любит; правда также, что отец назначал ее другому и что этого другого вы упорно выдаете за мертвого, несмотря на то, что он жив; но какое вам дело до этого! К несчастью, один из моих искренних друзей, о котором вы, вероятно, никогда не слыхали, дон Серапио де-ла-Ронда, услыхал об этом деле. Я скажу вам по секрету, что дон Серапио пользуется большим уважением некоторых особ и очень обширным влиянием. Не знаю, почему дон Серапио принял участие в донне Аните и забрал себе в голову выдать ее — нравится вам это или нет — за того, кого она любит и кому предназначал ее отец.

— Но этот негодяй умер! — вскричал генерал с гневом.

— Вы знаете, что он жив, сеньор, — отвечал Валентин, — и для уничтожения всех ваших сомнений, если еще они остались у вас, я дам вам доказательство. Дон Марсьяль, — сказал он, возвысив голос, — войдите, прошу вас, и скажите сами генералу Герреро, что вы никогда не были убиты.

— О! — прошептал генерал с бешенством. — Этот человек — демон!

В эту минуту портьера приподнялась и новое лицо вошло в гостиную.

Человек, вошедший в зеркальную гостиную, был в костюме всадников, прогуливающихся по Букарели верхом возле каретных дверец — то есть в панталонах, застегнутых сверху донизу, в шелковом поясе, в шляпе с широкими полями, украшенной в два ряда золотым позументом.

Он непринужденно приблизился к дону Себастьяну, держа шляпу в правой руке, поклонился ему с той изящной вежливостью, которая свойственна только одним мексиканцам, и, выпрямившись с гордостью, сказал насмешливым тоном:

— Вы узнаете меня, дон Себастьян? И верите, что я жив — или тень Марсьяла Тигреро вышла из могилы, чтобы с вами говорить?

Из-за приподнятой портьеры виднелось насмешливое и лукавое лицо Весельчака, глаза которого, пристально устремленные на генерала, как будто с нетерпением ждали ответа. Но дон Себастьян, раздираемый противоречивыми чувствами, медлил с ответом. Однако надо было решиться на что-нибудь. Дон Себастьян встал и, посмотрев Тигреро в лицо, сказал твердым голосом:

— Кто вы, сеньор, и по какому праву спрашиваете меня?

— Прекрасно сыграно, — сказал Валентин, смеясь, — ей-богу, кабальеро, с вами приятно бороться, клянусь моей душой — вы противник сильный.

— Вы думаете? — спросил дон Себастьян с глухим гневом.

— Конечно, — отвечал охотник, — я сознаюсь в этом. Покоритесь же вашей участи: вы находитесь в безвыходном положении.

На несколько минут наступило молчание. Наконец генерал как будто решился; он обернулся к Весельчаку, все еще неподвижному, и, поклонившись ему с иронической вежливостью, сказал:

— К чему вы прячетесь за этой портьерой? Выйдите, кабальеро, ваше присутствие не может не быть приятно всем, находящимся здесь.

Канадец тотчас вошел и, почтительно поклонившись дону Себастьяну, непринужденно облокотился о кресло Валентина.

— Вы видите, сеньоры, — надменно продолжал дон Себастьян, — что я подражаю вашему примеру и так же, как вы, держу карты на столе; вы явились в мой отель предложить мне сделку — не правда ли, дон Валентин? Вам, сеньор, — обратился он к Тигреро, — я сказал, что я вас не узнал, а вас я в первый раз принимаю у себя; вы верно пришли присутствовать при том, что будет происходить, вероятно, с намерением, в случае необходимости, служить свидетелем этим кабальеро, вашим друзьям. Ну сеньоры, останьтесь же довольны все трое; я жду ваших предложений, дон Валентин; вам, сеньор, хотя до сих пор я опровергал ваше чудесное воскрешение, я признаюсь, что вы живы и действительно дон Марсьяль, бывший жених донны Аниты Торрес; а вам, сеньор, хотя я вас не знаю, поручаю засвидетельствовать, перед кем вам угодно, истину произнесенных мой слов. Довольны ли вы все трое, сеньоры? Не могу ли я еще сделать что-нибудь для вашего удовольствия? Говорите, я готов.

— Нельзя уступить любезнее, — отвечал Валентин, поклонившись с иронией.

— Благодарю за одобрение, кабальеро; теперь благоволите, прошу вас, нимало не медля, сообщить мне, на каких условиях соглашаетесь вы не преследовать меня той ужасной ненавистью, которой вы угрожаете мне беспрестанно, но действия которой, по-моему мнению, несколько медлительны.

Эти слова были произнесены со смесью надменности и презрения, которые невозможно передать. На минуту сам Валентин онемел — до того эта внезапная перемена в расположении духа его противника показалась ему необыкновенной.

— Я жду, — продолжал генерал, со скучающим видом, опускаясь на кресло.

— Кончим… — сказал, наконец, Валентин, решительно выпрямившись.

— Я этого и желаю, — перебил дон Себастьян, непринужденно закуривая сигару.