– Я не развлекаюсь с Самантой! Я люблю ее, и у меня есть твердое намерение сделать ее своей женой, – набросился на отца Габриэль.

Оба его родителя онемели от изумления.

– Мне сходить за нюхательной солью? – прошептала Юджиния. – Мамочка выглядит так, словно сейчас упадет в обморок.

– Простая девушка из народа? – в голосе Валери послышался ужас. – Ты собираешься жениться на простой девушке?

– Могу вас заверить, что в мисс Викершем нет ничего простого, – сказал Габриэль.

– Да ведь это самая романтичная вещь, которую я когда–либо слышала! – воскликнула Гонория, ее карие глаза засверкали. – Я так и вижу, как ты устремляешься на белом коне, чтобы спасти ее от жизни в благородной бедности.

Габриэль фыркнул.

– Если уж кто и бросался тут на спасение, то это – она.

– Вот что, сын, – сказал его отец. – Нет нужды принимать поспешные или опрометчивые решения. Ты только вчера вечером узнал, что снова будешь видеть. Я могу понять, как ты, вероятно, был переполнен эмоциями. И позволил сгрести себя в руки этой … этой …

– Да? – произнес Габриэль, растягивая слова; любой, раньше видел его таким, поостерегся бы его вида.

– Очаровательной девушки, – живо закончил его отец. – Но это не означает, что ты должен бросаться очертя голову в брак с неподходящей перспективой. Как только твое зрение восстановится, и ты вернешься в Лондон, ты сможешь снять ей удобную квартиру где–нибудь около своего городского дома и сделать ее своей любовницей, если тебе этого захочется.

Лицо Габриэля потемнело, но прежде, чем он смог ответить, в столовую суетливо вбежала миссис Филпот.

– Извините, милорд, но я нигде не могу ее найти. Никто ее не видел. Но я нашла в ее комнате вот эту записку. – Ее голос снизился почти до шепота, заставляя всех присутствующих задаться вопросом, только ли записку она нашла. – У нее на подушке.

– Прочитайте ее, – приказал Габриэль, нащупывая рядом с собой ближайший свободный стул.

Когда он опустился на него, миссис Филпот передала записку Беквиту.

Дворецкий неохотно развернул обычный лист писчей бумаги, его пухлые ручки заметно дрожали.

– «Мой дорогой лорд Шеффилд, – прочитал он. – Я всегда говорила Вам, что наступит день, когда Вы больше не будете во мне нуждаться. Я знаю, что Вы – человек чести, но я никогда бы не стала ждать, что Вы исполните свои обещания, данные в пылу…» – Беквит заколебался, бросив на родственников Габриэля мучительный взгляд.

– Продолжай, – сказал Габриэль, его глаза были потемневшими и безжизненными.

– «Я никогда не стала бы ждать, что Вы исполните свои обещания, данные в пылу страсти. Этот огонь горит слишком ярко и ослепляет даже тех, кто в состоянии видеть. Совсем скоро Вы вернете себе зрение – и вашу жизнь. Жизнь, в которой для меня не может быть места. Я прошу Вас не судить обо мне слишком строго. Возможно, где–нибудь в глубине своего сердца, Вы сможете вспоминать обо мне с нежностью, так, как буду вспоминать Вас я – Ваша… Саманта».

Когда Беквит стал сворачивать записку, миссис Филпот придвинулась к нему поближе, ее дрожащие пальцы нащупали его рукав. По щекам Гонории открыто текли слезы, и даже Юджиния была вынуждена приложить салфетку к кончику носа.

– Ты был прав, не так ли? – мягко сказала мать Габриэля, опуская чашку на стол. – Она была очень необычной девушкой.

Его отец вздохнул.

– Мне жаль, парень, но ты же понимаешь, что это к лучшему.

Не говоря ни слова, Габриэль встал и направился к двери, тростью ощупывая путь перед собой.

– Куда ты? – спросил сбитый с толку отец.

Габриэль повернулся к нему и остальным, на его лице застыло решительное выражение.

– Я собираюсь ее найти, вот куда я иду.

Его отец обменялся с женой обеспокоенными взглядами и задал вопрос, который вертелся на языке у всех.

– Но что, если она не желает быть найденной?

* * * 

Саманта проскользнула в свою спальню, располагавшуюся в мансарде большого Тюдоровского дома, и даже не потрудилась закрыть за собой дверь. Несмотря на то, что в комнате был полумрак, а воздух затхлым, она не считала, что сможет заставить себя раздвинуть занавески и толчком распахнуть окна. От утреннего солнца было больно глазам.

Она поставила на кровать дорожный чемоданчик и устало ссутулила плечи. После нескольких бессонных поездок в экипаже, в толкотне и суете, казалось, что чемоданчик набит камнями, а не парой нижнего белья, пачкой старых писем и тонким томиком стихов. Если бы не письма, она могла бы поддаться искушению выбросить его в ближайшую канаву по пути из деревни сегодня утром. Веселое щебетание птиц, сидящих на живой изгороди вдоль дороги, казалось, только поддразнивало ее.

На ней по–прежнему была шерстяная одежда коричневого цвета, в которой она три дня назад на рассвете выскользнула из Ферчайлд–Парка. Подол ее юбки был покрыт грязью, а на лифе виднелись полоски высохшего молока, которые оставил грудной ребенок уборщицы во время очень тряской поездки от Хорнси до Южного Мима.

Саманта знала, что должна была бы испытывать раздражение от такого неуважительного поведения, но на ее душу снизошла милосердная нечувствительность. Задаваясь вопросом, сможет ли она еще когда–нибудь почувствовать хоть что–нибудь, она не смогла не признать, что нечувствительность была благом для ее сердца, в котором поселилось пронизывающее горе в тот момент, когда она ушла от Габриэля, спящего в ее постели.

Она опустилась на табурет перед туалетным столиком. Она оставила эту комнату наивной девочкой, но сейчас из полутемного зеркала на нее смотрела женщина. По безрадостному выражению лица которой никто бы не предположил, что ее глаза могут искриться от счастья, а от дразнящей улыбки на щеках появляются ямочки.

Руки Саманты сразу заныли от усталости, когда она стала вытаскивать из прически шпильки одну за другой. Волосы рассыпалась по ее плечам. Она сонно моргнула своему отражению, ее глаза были цвета морской воды под летним небом.

На лестнице зазвучали шаги – это были шаги ее матери, такие живые и знакомые, что Саманта испытала неожиданный порыв ностальгии по временам, когда мать могла излечить любую ее боль объятиями и чашкой горячего чая, независимо от того, насколько сильной эта боль была.

– Кое–кто мог бы подумать о том, – трещала ее мать, поднимаясь по лестнице, – что, если родная мать разрешила раз в жизни поехать за границу с богатой подругой, то можно оказать любезность и хотя бы письмом дать ей знать, что все живы–здоровы и не чахнут в какой–нибудь грязной французской темнице. И что этот кое–кто не должен прокрадываться домой, как какой–то вор, а нормально объявлять о своем возвращении. Я бы вообще не узнала, что ты дома, если бы твоя сестра не…

Саманта повернулась к ней.

Ее мать стояла в дверях. Она схватилась за сердце, на ее лице отразился ужас.

– Боже мой, Сесиль! Куда ты уезжала, и куда делись твои прекрасные волосы?

«Мой дорогой лорд Шеффилд,

Вы утверждаете, что Вы – ничто иное, как пыль под моими изящными ножками, но мне все же кажется, что Вы не просто пыль, а звездная пыль в ночном небе, навсегда в моих мечтах, но вне моей досягаемости…»

* * * 

– Она не могла просто раствориться в воздухе. Это невозможно!

– Никто этого не предполагал, милорд. Но произошло именно это. С того момента, как ее экипаж прибыл в Лондон во второй половине дня, след мисс Викершем остыл до состояния льда. Мои люди искали ее больше двух месяцев и не смогли обнаружить ни единого следа. Словно ее никогда не существовало.

– О, она существовала, это точно. – Габриэль на мгновение закрыл глаза, вспоминая Саманту, такую теплую и мягкую в его объятиях, гораздо более реальную, чем все, чего он когда–либо касался за всю свою жизнь.

– А что, если у нас не будет этой жизни? Что, если у нас есть только сегодняшний день?

Ее загадочный вопрос часто вспоминался ему с тех пор, как он оказался достаточным дураком, чтобы выпустить ее из рук. И своей постели.