– Эй, папаша, тпру. Не надо грубостей с леди. Если, конечно, тебе не нравятся грубости. – Она замахала редкими ресницами, выглядя скорее гротескно, чем застенчиво. – За несколько лишних шиллингов я бы с удовольствием это выяснила.

Габриэль опустил руку, с трудом удерживаясь, чтобы не вытереть ее об пальто.

– Простите, мадам. Я принял вас за другую.

– Не спеши так! – прокричала она ему вслед, когда он повернулся и быстрыми шагами пошел прочь, чуть не затоптав по дороге трубочиста, который сыпал проклятиями и спешил поскорее убраться. – Такому симпатяшке, как ты, я даже могла бы дать попробовать бесплатно. Я знаю, что у меня осталось не так много зубов, но некоторые джентльмены говорят, что так даже лучше!

Измотанный до глубины души, Габриэль выбежал из темноты улицы с твердым намерением найти прибежище в своем экипаже, который он оставил за углом.

Подняв воротник пальто, чтобы защититься от ледяных порывов ветра и дождя, он пересек оживленную улицу, с трудом лавируя между коляской с хихикающими симпатичными девушками и румяным фонарщиком. Мальчишка носился от фонаря к фонарю, поджигая в них масло кратким поцелуем своего трепещущего факела.

Габриэль, скорее всего, даже не заметил бы жалкую фигуру, скорчившуюся на тротуаре под одним из фонарей, если бы он не услышал мужской голос:

– Подайте на пропитание! Не пожалейте полпенса, чтобы помочь тем, кто не может помочь себе!

– А почему бы тебе самому не уползти в работный дом и не помочь этим всем нам? – проворчал проходящий мимо джентльмен и переступил через него.

С веселой и неустрашимой улыбкой мужчина стал пихать свою оловянную чашку женщине с огромным носом, за которой тащились служанка, лакей и слуга–негр, изо всех сил пытающиеся справиться с огромной охапкой пакетов.

– Не пожалейте полпенса на чашку горячего супа, мэм!

– Вам нужна не чашка теплого супа. Вам нужна работа, – сообщила та, отдергивая свои юбки из пределов его досягаемости. – Возможно, тогда у вас уже не было бы времени на то, чтобы беспокоить добропорядочных христиан.

Покачав головой, Габриэль вытащил из кармана соверен и, бросив его в кружку мужчины, пошел дальше.

– Спасибо, лейтенант.

Мягкий и культурный тон, которым были сказаны эти слова, заставили Габриэля застыть на месте. Он медленно повернулся.

Когда мужчина поднял руку, отдавая честь, было невозможно не заметить, что он дрожит всем телом, а в его светло–карих глазах мелькает разум.

– Мартин Уорт, милорд. Мы вместе с вами служили на борту «Виктории». Вероятно, вы не помните меня. Я был всего лишь мичманом, курсантом.

Приглядевшись поближе, Габриэль осознал, что то, что он принял за тряпки, на самом деле было изодранной военно–морской униформой. Поблекший синий мундир свободно болтался на теле, которое казалось почти скелетом. Бывшие когда–то белыми бриджи были закреплены булавками на ногах Уорта – или точнее, на том, что от них осталось. Ему больше никогда не понадобятся чулки или ботинки.

Когда Габриэль медленно поднял руку, также отдавая честь, из груди Уорта вырвался грохочущий кашель, от которого тот согнулся почти вдвое. Было ясно, что влага уже глубоко обосновалась в его легких. Он может не пережить начинающуюся зиму.

«Некоторые мужчины все еще не вернулись с войны домой. А некоторые никогда и не вернутся. Другие потеряли и руки и ноги. Они просят милостыню в сточных канавах, их форма и гордость стали лохмотьями. Над ними смеются, на них наступают, и единственная надежда, которая у них есть – что какой–нибудь незнакомец с унцией христианского милосердия в душе бросит полпенса в их оловянную плошку».

Когда этот осуждающий голос снова зазвучал в его голове, Габриэль ошеломленно и недоверчиво покачал головой. Он искал Саманту много месяцев, и здесь на этом незнакомом углу лондонской улицы, он наконец нашел ее, глядя в глаза незнакомца.

– Вы правы, мичман Уорт. Я не помнил вас вначале, – признался он, стаскивая с себя пальто и опускаясь на колени, чтобы набросить его на плечи изможденного мужчины. – Но теперь вспомнил.

Уорт уставился на него в откровенном замешательстве, когда Габриэль сделал знак кому–то на другой стороне улицы, и пронзительно свистнул, подзывая свой экипаж.

* * * 

– Не могу поверить, что позволила тебе втравить меня в это, – прошептала Сесиль, когда они с Эстель спускались по полированным паркетным ступенькам к переполненному залу для танцев в особняке леди Эпсли Майфейр. – Я бы вообще не позволила тебе притащить меня в Лондон, если бы нашему приходу не был необходим новый викарий.

– Неженатый викарий? – поинтересовалась Эстель.

– Я боюсь, что да. Хотя, если бы это зависело от моей матери, то ненадолго.

– По твоему мрачному тону я могу заключить, что ты не считаешь его подходящим кандидатом для брака.

– Напротив. Он олицетворяет все, что, моя семья считает, я должна хотеть от мужа. Унылый. Бесстрастный. Склонный к длинным бессвязным речам о прелести выращивания черномордых овец и лечении с помощью кровяной колбасы. Они были бы полностью удовлетворены, если бы я провела всю оставшуюся жизнь, штопая его чулки и воспитывая его пухленьких и невозмутимых детей. Она вздохнула. – Вероятно, я должна позволить ему поухаживать за мной. Вряд ли я заслуживаю большего.

Даже длинные перчатки до локтя не смогли защитить Сесиль от чувствительного щипка Эстель.

– Даже не думай о таких ужасных вещах!

– А почему нет? Как еще, ты считаешь, я должна провести остаток своей жизни? Рыдая на твоем плече? Мечтая о мужчине, который никогда не станет моим?

– Я не могу предсказывать, как ты проведешь остаток своей жизни, – сказала Эстель, когда они спустились по лестнице до самого конца и стали проталкиваться через галдящую толпу гостей, – но я знаю, как ты проведешь сегодняшний вечер. Улыбаясь. Кивая. Танцуя. Наслаждаясь искрометным разговором с молодыми людьми в подпитии, которых совершенно не волнуют овцы или лечение кровяной колбасой.

– А что мы сегодня здесь празднуем? Лошадь лорда Эпсли выиграла еще один забег в Ньюмаркете? – Сесиль, как и Эстель, знала, что известные лондонские устроительницы приемов легко ухватывались за любой повод, чтобы скрасить долгие, унылые месяцы между светскими сезонами.

Эстель пожала плечами.

– Я только знаю, что это имеет отношение к Наполеону и его угрозе устроить нам блокаду. Леди Эпсли решила устроить бал в честь офицеров, которые завтра уплывают спасти нас от ужасной жизни без бельгийских кружев и турецкого инжира. Почему бы тебе не считать этот вечер жертвой ради благородного дела?

– Ты забыла, – легкомысленно сказала Сесиль, скрывая внезапно возникшую в сердце боль, – что я уже отдала свой долг королю и стране.

– Пожалуй, что так. – Эстель задумчиво вздохнула. – Счастливица. О, посмотри! – воскликнула она, привлеченная видом лакея в ливрее, пробирающегося через толпу с серебряным подносом, на котором стояли бокалы с пуншем. – Раз уж мы пока не попались на глаза ни одному праздношатающемуся джентльмену, думаю, мы можем взять себе пунша. Жди меня здесь. Я сейчас вернусь.

Сесиль с трудом удержалась, чтобы не запротестовать, а Эстель уже растворилась в толпе, только белый муслиновый шлейф ее платья вспорхнул за ее спиной.

Она оглядела переполненный зал с неловкой улыбкой на губах. Эстель настояла, чтобы она заплела в свои шелковистые волосы красивую ленту в цвет своего персикового платья.

Хотя танцы еще не начались, струнный квартет уже разогревался на балконе в дальнем конце зала. Сесиль как раз поймала на себе многообещающий взгляд одного молодого ополченца, когда одинокий скрипач начал подбирать горестные ноты «Барбары Аллен».

Сесиль закрыла глаза, ярко вспомнив другой зал для балов и другого мужчину.

Когда она открыла их, молодой солдат уже проталкивался через толпу к ней. Она отвернулась, думая только о том, как сбежать.

С ее стороны было ошибкой позволить Эстель уговорить ее придти на этот прием. Она оглядела толпу, но подруги не оказалось в поле зрения. Ей надо просто найти их коляску и потребовать, чтобы кучер немедленно отвез ее в городской дом Карстейрсов. Он позже сможет вернуться за Эстель.