— Через час или меньше. Когда начнется «парад»?

— Через полтора часа.

— Я успею.

Сначала перед ним о колено сломали заранее подпиленный эспадрон, потом с него содрали заранее подрезанные погоны. Потом он шел вдоль строя под барабанный бой…

Что-то пошло не так…

— Рота! Сми-ир-р-рна!

Он видел лица. Не спины, не затылки, а лица. Это его и подкосило.

В глазах дрожал туман. Ветер и пыль. Конечно, все из-за ветра и пыли. Здесь, на плацу в Чуфут-Кале, всегда было очень ветрено…

— Так и положено? — спросил советский наблюдатель у Казакова.

— Да, — бросил полковник сквозь зубы.

В другой день журналисты не дали бы Верещагину спокойно уехать. Но сегодня у них был более лакомый кусочек, настоящая сенсация: штабс-капитан Рахиль Левкович ранила из пистолета троих пленных советских офицеров. Она легко могла и убить их: охрана спохватилась не сразу; но мадемуазель Левкович целилась в пах…

“Всю жизнь мечтал о свободе, а теперь не знаю, что с ней делать” — сказал Вамба, сын Безмозглого.

Верещагин не мечтал о свободе, поскольку полагал себя донельзя свободным человеком. Все обязательства, которые он брал на себя, были в той или иной степени добровольными, и редкое решение могло быть названо до конца вынужденным.

Но лишь в этот день он понял, что такое настоящая свобода.

Он смотрел в себя, как в пустой колодец. Колодец, в котором не видно дна, и, казалось бы, там может быть вода, но ее отсутствие ты определяешь еще до того, как бросишь туда камень для проверки — нет веселых бликов на каменных стенах, нет влажной скользкой зелени и особенной свежей прохлады…

Он сидел в своей квартире на диване, завернувшись в плед, и мысли его текли, как песок в часах. За окном начинался вечерний бахчисарайский шум: люди возвращались с работы. Он любил Бахчисарай за его приватность и интровертную замкнутость в сочетании с какой-то семейственностью. Ты мог не заводить близкого знакомства с соседом, но соседский сын по дороге в школу здоровался с тобой. Здесь семейные проблемы не выносились во внутренний дворик «доходного дома», но выносились радости. И шумная вечерняя перекличка возвращающихся с работы соседей была неотъемлемой частью этой спокойной, размеренной жизни. Раньше Верещагин ее любил. Раньше он с удовольствием становился ее частью, если возвращался из гарнизона в этот «час пик». «Добрый вечер, капитан. Гутен абен, капитан. Салям, капитан…» Да, раньше ему это нравилось…

Теперь ему казалось, что он сходит с ума.

Чужие мысли — лучшее противоядие от своих собственных. Он встал, протянул руку к книжной полке, не глядя взял том. Криво усмехнулся, увидев, что подцепил: золотое на черном тиснение, английские буквы, стилизованные под арабскую вязь… Все-таки хорошо быть начитанным человеком. Знаешь, что когда-то кому-то было еще хреновей, чем тебе, и ничего — он выжил, и даже написал хорошую книжку.

Открыл наугад, пробежался глазами по двум-трем страницам, перелистнул пол-тома — уже сознательно, заложил страницу пальцем, сел на диван, прикрыв глаза… Англосаксонский пиджак не налезал на горбатую русскую ситуацию.

Семь столпов хрястнули и крыша обрушилась.

«When my mood gets too hot and I find myself wandering beyond control I pull out my motor-bike and hurl it top-speed through these unfit roads for hour after hour. My nerves are jaded and gone near dead, so that nothing less than hours of voluntary danger will prick them into life: and the 'life' they reach is a melancholy joy at risking something worth exactly 2/9 a day.»

Верещагин закрыл книгу. “Печальную радость риска” дает не только езда на мотоцикле…

Если бы Аллах не хотел, чтоб люди лазали по скалам, он создал бы их похожими на свиней, сказал однажды Шэм.

Выбеленная солнцем, вылизанная ветром, вклинивается между Новосветской и Судакской бухтами скала «Сокол». И впрямь, есть что-то птичье в развороте ее склонов, а сверкание сланца, вкрапленного в серый гранит напоминает блеск соколиных перьев.

Не всякий может бросить вызов этой птичке. На ее каменной груди нет проложенных скалолазами шлямбурных дорожек. Так что визитеру придется обойтись обычными крючьями и закладками. Разве что он готов угробить несколько дней на то, чтобы дырявить шлямбуром камень.

Арт Верещагин не собирался убивать на это занятие несколько дней. Он не хотел тратить на восхождение даже нескольких часов.

Сидя на траве, он рассматривал скалу в бинокль. Маршрут ему был знаком, но все же следовало восстановить трассу в памяти. Метр за метром, шаг за шагом, словно нанизывая четки. Он чувствовал, как пустота и жалость к себе отступают перед этой обглоданной ветрами громадой. Она была и будет здесь так долго, что он со своей крохотной жизнью спокойно может употребить слово «всегда». Эти молчаливые эпохи, застывшие в недвижном полете, невозможно было охватить разумом. К ним можно было прикоснуться на миг, дотронуться до них всем своим бренным существом. Чтобы навсегда забрать крупицу этого времени, нужно на краткий миг отдать ему все…

Он готовился к этому восхождению так же спокойно и тщательно, как к любому из тысячи своих восхождений. Взвесил все, разложил свое движение по времени. После быстрой разминки взял обвязку и маленький рюкзачок со скальными туфлями, поднялся по крутому склону горы к обрыву, переобулся у его подножия, надел обвязку, прицепил на пояс мешочек с магнезией, молоток, один крюк и одну закладку.

Снял тишэтку, сложил ее и упаковал в рюкзачок. Туда же положил кроссовки. Забросил на плечо одну лямку, немного подумал… И снял рюкзачок, положил его на камень.

— Кэп!

Он оглянулся. Шамиль, оставив “харламов” у дороги, почти без шума поднялся к скальному отвесу.

— Когда я развлекался в такой способ, я выбирал маршруты не длиннее одной веревки, — уведомил он.

— Все будет яки. — Верещагин улыбнулся успокаивающе. Перед тем, как сделать первый шаг вверх, прикоснулся к теплому граниту ладонями, посмотрел в небо. Это было даже не привычкой — сколько он себя помнил, в любом возрасте и под скалой любой сложности он, положив руки на первые зацепки, две или три секунды смотрел в небо. Не прикидывал расстояние, не молился, не медитировал: просто смотрел.

Потом поставил на зацепку ногу и сделал первый шаг…

Он двигался не спеша, не суетясь, просто взял хороший темп и держал его. По дороге сюда боялся, что не сумеет поймать кураж, не войдет в нужный режим. Но перед скалой сомнения исчезли: огромность мира поглотила их, целиком заполнив его сознание. Теперь он был в мире с собой, и он был в себе с миром… Преодолев порог страха, порог усталости, порог боли, превратив все свое существо в движение, он поднимался вверх, откровенно наслаждаясь безрассудством риска, бессмыслием усилия, чистой поэзией грубой физиологии…

Ветер слизывал с голой спины пот, подхватывал и рассеивал легкие облачка магнезии, ветер пытался создать иллюзию полета. Ветер был в хорошем настроении и не злился на единственного человека, посягнувшего на его вотчину.

А когда человек, эта непостоянная игрушка, оказался на вершине, ветер, в последний раз взлохматив ему волосы, унесся прочь — играть с парусами на море.

Человек, еще не в силах наслаждаться своей победой, лежал на вершине лицом вниз, пережидая внезапный приступ лихорадочной дрожи и думал, что эта затея была несусветной глупостью, но, пожалуй, не большей, чем все то, во что он ввязывался за последнее время.