— Мариночка!.. Здравствуйте! Как давно мы не виделись!

Чуть вздрагиваю и поворачиваюсь на звук. Директор. Стоит и коварно улыбается во весь рот. Ой, что-то мне не нравится его тон. Обычно Борис Семенович клекочет как злобный коршун… а тут он косит под милую фею. Как странно. Да и «Мариночкой» он меня в жизни не называл.

Осторожно отступаю назад, подозрительно разглядываю его желтоватую физиономию. Начальство выглядит нездорово. Большой крючковатый нос заострился, мешки под глазами не от хорошей жизни, дешевый коричневый костюм болтается, как на вешалке.

— Здравствуйте, Борис Семенович!

— Здравствуйте! — повторяет директор, после чего из непонятных соображений тащит к себе в кабинет.

Послушно следую за начальством, по пути торможу у большого зеркала и проверяю, не осталось ли на лице следов вчерашней маскировки. А то как-то странно он на меня смотрит.

Заходим в кабинет, директор садится за стол и начинает быстро вращать в сухих крючковатых пальцах неточеный карандаш. Не поняла. То ли он нервничает, то ли решил снять стружку при помощи трения.

Меланхолично разглядываю кабинет, ожидая, когда начальник изволит обратить на меня внимание. Директор угрюмо теребит карандаш. Проходит пара минут, и я уже начинаю прикидывать, как бы поделикатней чихнуть или кашлянуть, как он наконец поднимает глаза и начинает пространную речь про репутацию нашей школы. Не понимаю, куда он клонит, но по спине почему-то бегут мурашки.

Минут через восемь до босса доходит, что я не «въезжаю» в его намеки, и он наконец заявляет открытым текстом:

— У нас тут приличная школа, и нам не нужны проблемы. А вы, дорогая Марина, постоянно влипаете в неприятности. Сначала находите труп, потом еще два, потом на вас покушаются, да еще и полиция постоянно таскает на следственные действия, — у него почему-то дергается щека.

А я сижу, сложив руки на коленях, и все еще пытаюсь понять, куда он клонит.

— Борис Семенович, я не совсем понимаю, что вы имеете…

Директор решительно откладывает карандаш:

— Марина, мы больше не нуждаемся в ваших услугах.

Вот ничего себе… переход.

Встаю и тоже беру со стола карандаш в надежде, что это поможет слегка успокоиться. Эффект нулевой. Все мышцы становятся ватными, пальцы трясутся, к щекам приливает кровь. Директор бросает на меня подозрительный взгляд и ненавязчиво отодвигается из «зоны поражения». Кладу карандаш на место, Борис Семенович вздыхает с явным облегчением. Продолжать свою речь не спешит — наверное, ждет моей реплики.

Тут я с опозданием понимаю, что надо что-то сказать. Но в голове ни одной приличной мысли… и с неприличными тоже негусто. Так, вертится пара ругательств из лексикона бывшего мужа, но вряд ли директор оценит, когда я скажу «иди вари борщ, за «цензурская» мразь». И все же, чувствую, нужно что-нибудь вякнуть — нельзя же сидеть дрожащим столбом. Ну, или заплакать — устроить ему чисто женский «истерикос».

Но плакать не хочется — видимо, потому, что в моей долгой жизни встречались неприятности пострашнее. Три трупа, опять же… о, кстати!

Сцепляю пальцы в замок, поднимаю глаза и максимально спокойно заявляю:

— У-уборщица портит ре-репут-тацию, а… а… а… трупы н-нет!

На строгом лице директора отражается лицемерное сочувствие:

— Ну, с ними уже ничего не поделать. А с вами… — помедлив, директор начинает психологическую обработку. — Поймите, вам это ничем не грозит. Я дам вам рекомендации. Найдете другую работу, ничего не случится. Уборщицы требуются везде.

Судорожно хватаю ртом воздух:

— Ага, приду, а мне скажут — «нам не нужна сотрудница, которую выгнали из-за убийства».

В глазах директора — вселенское терпение:

— А вы скажите, что испугались и сами ушли. Все равно без работы не останетесь. Вот вам листочек и ручка, пишите «по собственному».

Ну, делать нечего. Или так, или он все равно выгонит «по статье», да еще и напишет чего-нибудь в трудовой книжке. Так меня точно никуда не возьмут. Вот если бы на моем месте была Даша Васильева, она бы сообразила, что делать. Пришла бы, на худой конец, с диктофоном… но мне ведь так далеко до любимой героини, причем не только из-за отсутствия диктофона. Так что хватаю листочек и ручку, царапаю заявление об уходе по собственному желанию. Мысли путаются в голове, руки трясутся. Переписываю заявление трижды, машинально ставлю сегодняшнюю дату… ну вот, опять переписывать. Борис Семенович сказал, что, если я не хочу отрабатывать две недели, то должна указать число до больничного.

Ну вот, все готово. Сую листочек директору, тот аккуратно берет двумя пальцами, отодвигает на вытянутые руки — у него легкая форма дальнозоркости. По мере чтения морщины на лбу слегка разглаживаются, уголки губ чуть-чуть поднимаются — похоже, он думал, что будет сложнее.

Дочитав заявление, Борис Семенович зачем-то открывает ящик стола и протягивает свернутый вдвое тетрадный лист. Недоуменно разворачиваю, вытягиваю розовато-оранжевые бумажки с большим количеством нулей.

— Берите, берите, — кивает директор. — Это небольшая компенсация за неиспользованный больничный.

Ого! Неслабенькая такая компенсация. Видать, все же совесть замучила. Только не думаю, что это деньги директора. Наверно, взял из какого-то фонда или списал на хозяйственные расходы. Вот только…

— Д-деньги мне не… — пытаюсь сказать это твердо, но получается так себе, — не нужны!

Директор внимательно наклоняет голову:

— Ну почему же? Берите.

— Мне нужны не деньги…

Вру и краснею. Точнее, краснею независимо от вранья — просто еще немного колотит на нервной почве. Все же не каждый день меня увольняют с работы. И деньги, конечно, нужны — надо же как-то дожить до следующей зарплаты. Тем более непонятно, кто будет ее платить.

Только в моих ближайших планах есть вещи и поважнее денег.

— Борис Семенович, мне… мне нужна информация про погибшего девятиклассника… явки, паро… то есть адреса, телефоны родителей… очень важно… ну пожалуйста…

Глаза директора медленно расширяются, челюсть слегка провисает… с другой стороны, «колоться» он явно не собирается. Вот тут бы не помешало демонстративно разрыдаться у него на столе — но плакать по-прежнему не хочется. Ноги у меня ватные, руки трясет, мысли в голове одна другой пессимистичней… но в целом я почти успокоилось. А в данном случае это плохо.

Придется прибегнуть к аутотренингу. Достаточно вспомнить какое-то особенно гадкое воспоминание, и слезы потекут сами собой. Только какое? Вообще-то я не отличаюсь злопамятностью. Плохое можно помнить неделю, две, месяц… но максимум через год от самого скверного воспоминания остается лишь тень. Ты вроде как держишь в памяти что-то печальное, но это уже не заставляет терять равновесие. Нет, ну, конечно, я знаю людей, которые продолжают терзаться годами, десятилетиями, но у них-то случались настоящие трагедии.

А у меня таких трагедий не было, и с драматическими воспоминаниями не сложилось. Над чем прикажите рыдать? Решать надо быстрее, а то Борис Семенович заподозрит неладное.

Впрочем, у меня, кажется, есть… кое-то.

Сижу за столом, меланхолично разглядываю листок бумаги. Такая желтая, тоненькая. Напротив устроился молодой зеленоглазый следак. В глазах — легкое сочувствие.

— Марина Васильевна, вы же знаете, столько вам грозит.

Конечно, знаю. Следак меня три часа просвещал.

— И есть вероятность, что вы получите… ненамного ниже максимума. Но если бы вы согласились сотрудничать со следствием: признали вину, сказали, где спрятано похищенное… — он делает многозначительную паузу. — Для вас, что, так важен этот скелет? Неужели это ваш дедушка?

Следователь продолжает убеждать. Сижу и разглядываю исцарапанный стол — говорить уже нечего. Тысячу раз объясняла, что я не причем — ну и, конечно, никто не верит. Сначала, конечно, надеялась, что все разрешится само собой, менты найдут настоящего похитителя, отыщут злополучного Гамлета (так мы с коллегами «окрестили» пропавший скелет)… но с каждым днем все становится только хуже.